Таблетки, прописанные моим персональным доктором и по совместительству товарищем ещё с институтской скамьи, оказались сильными. Сильнее чем я думал и сильнее, чем те, что выписывал мне Лёша той осенью, два года назад.
«Может, конечно, всё дело в дозировке?» - задумался я. Ведь с утра я заглотил сразу четыре таблетки, хотя Алексей прописывал мне два раза по две, утром и вечером. По большому счету, это не имело никакого значения. Мысли, ужасно ленивые и неповоротливые неожиданно стали заполнять мою голову, будто бы черепахи, которые выбрались из морских волн на берег и теперь не спеша месили мокрый песок, бесцельно и бессистемно. Проглотив вторую чашку «американо», и лениво поковырявшись в большой тарелке с салатом, я рассчитался и вышел на улицу. Ощутил вдруг непреодолимую потребность вздохнуть пусть и несвежего, но прохладного осеннего воздуха. Ветер немного поутих, и я спокойно, и одиноко брёл по новой брусчатке бульвара, иногда поглядывая по сторонам и отмечая про себя, как преобразился город в последнее время.
На приём я пришёл на четверть часа раньше назначенного срока, но доктор принял меня сразу. Сегодня на нём был серый, какой-то официальный костюм и чёрная рубашка без галстука. Заметив, что я рассматриваю его, Лёшка усмехнулся.
- Неформальная встреча вечером, - он развёл руками, будто бы извиняясь.
Затем его взгляд стал колючим и профессиональным.
- Ты пьёшь выписанной мной препарат?
Я с готовностью кивнул. В тепле и уюте его кабинета я совсем «растёкся».
- Сколько ты выпил сегодня? – в голосе друга явно чувствовались озабоченные нотки, но в них я ясно различил вкрапления врачебного безликого интереса и мне вдруг захотелось соврать ему, а потом быть может и выкрикнуть в лицо что-то оскорбительное. Но я сдержался.
- Четыре. Я выпил четыре таблетки, - и ощущая готовые сорваться с его губ слова, я поспешно добавил, - У меня был повод. Ещё какой повод.
Сказал, почти протараторил я и почувствовал себя школьником, переживающим, что строгий учитель «влепит» двойку за невыученный урок.
Лёша ничего не сказал и не стал комментировать мой, так сказать, жест отчаяния. Он сделал то, что никогда не делал, общаясь со мной в этом кабинете – он сел на диван рядом и повернувшись в пол оборота, негромко произнёс: Рассказывай. Рассказывай всё.
И меня прорвало. Не знаю, сколько это продолжалось, но со временем мой поток красноречия иссяк и, я подозреваю, иссякли мои силы. Когда я замолчал, Лёша отвернулся от меня и стал смотреть на картину, висящую у него за столом – репродукция какого-то современного американского реалиста, где двое мужчин держат под руки девушку в смирительной рубашке. Мне казалось, что доктор смотрит именно на картину. Я молчал, молчал и Алексей. И когда я начал чувствовать какую-то сопричастность с его стороны, робкую надежду, что именно он скажет мне рецепт от бардака в моей голове, укажет путь, он задал вопрос. Вопрос всего лишь из нескольких слов, слов из моего прошлого, тяжёлых, злых. Больных слов.
- Тебя сейчас тянет к детям? – он просто посмотрел на меня своими чуть прищуренными серыми глазами.
Я задохнулся в прямом смысле этого слова, будто весь воздух в мгновение ока вышел из моих лёгких, не оставив мне ни глотка. Я открывал рот, словно рыба, выброшенная на берег, и не мог произнести ни слова.
- Ты смотришь на детей… как раньше?
Я закричал. Просто закричал, как кричат люди, неожиданно увидевшие что-то невообразимо, непознаваемо страшное. Но прежде, чем я закричал, я вспомнил Марьяну. Её немного раскосые, детские глаза, пухлые губки бантиком и робкий взгляд. Взгляд ребёнка, который верит. Хочет верить.
Я продолжал кричать, пока тяжёлая рука Лёшки не шлёпнула меня по щеке. Пощёчина привела меня в чувство и вернула в реальность кабинета.
- Нет, я не думаю о детях, - ответил я через какое-то время чистую правду. – Я не вспоминаю нашу дочь, Марьяну – добавил я тут же и в этот раз соврал.
Лёша встал с дивана и сел за стол, отгородившись от меня массивом из лиственницы, покрытым зелёным бархатным сукном. Он стал что-то писать в своём пухлом ежедневнике, изредка бросая на меня быстрые, проницательные взгляды, будто бы он забывал пока писал, кто же сидит перед ним.
Я сидел, присмиревший, униженный, чувствуя, как горит моя левая щека. Но я готов был стерпеть ещё сто, тысячу таких пощёчин, лишь бы услышать ответа на вопросы, роящиеся в моей голове.
Не знаю, сколько прошло времени, но Лёшка наконец отложил ручку и откинулся на спинку массивного стула и посмотрел на меня.
- Что? – выдохнул я, не выдержав.