— Просчитались американцы, — продолжал Лихачев, хорошо понимая, о чем думают и перешептываются в зале. — Брандт представил нам тогда не проект, а филькину грамоту. Но мы сумели разобраться в ошибках американцев и доказать им их полную несостоятельность. Откровенно говоря, я и сам не думал, что нам это удастся сделать технически грамотно. Мы не ахти какие были тогда технические композиторы.
И снова вспыхнули аплодисменты — «продолжительные аплодисменты», как это отмечено в стенограмме.
— Здесь будет штампово-механический цех, — сказал Лихачев, поднимая свою указку, когда шум улегся. — Эта часть останется, а эту сломаем. Построим прессовый корпус и установим прессы такой мощности, каких нет в Европе.
— А как литейная? — крикнул кто-то нетерпеливо.
— Скажу и о литейной. Литейная № 3 будет иметь конвейер в несколько километров. В старой литейной серого чугуна будет оставлено только ремонтное и экспериментальное литье. Литейная № 3 по механизации будет превосходить все литейные цехи Европы.
Снова раздались аплодисменты, такие дружные, будто мощный поток пробил и обрушил плотину.
В огромном зале нового, что называется, «с иголочки», Дворца культуры сидели те, кого называли «железной гвардией» Лихачева.
Главный инженер Голяев, главный конструктор Лялин, главный металлург Ассонов, начальник производства Виттелберг, начальники цехов Демьянюк, Горбунов, Кузнецов, Евсеев, Лоттерштейн, Чернушевич, Малков, конструкторы, бригадиры, мастера, рационализаторы, плановики — этот заводской «штабной народ», как называл их Лихачев, и, наконец, строители — Прокофьев, Шмаглит, Хайрулин, Левочкин.
Все они провели на заводе первую реконструкцию, превратившую маленький, кустарный заводик по сборке и ремонту автомобилей в огромный передовой завод. Все они выросли, возмужали, приобрели опыт, поверили в свои силы. С ними можно было наверняка идти завтра в бой.
«Вот она, переделка людей, переделка сознания», — думал Лихачев, переводя взгляд с одного знакомого лица на другое. Подобно командиру дивизии, он прикидывал, кому можно будет поручить наиболее трудоемкие, сложные и первоочередные участки.
— Товарищи командиры! — продолжал он. — Всем нам предстоит теперь, если так можно сказать, держать экзамен на новый завод. Каждый получит участок неизмеримо более ответственный. Вы должны приготовиться к этому. Нужно будет драться за сроки, за график, за более высокий класс точности.
Он еще несколько раз повторил излюбленное свое слово «драться». И от этого слова невольно пахнуло на всех горячим воздухом минувшей стройки, когда по строительной площадке завода ходил еще долговязый американский консультант Джемонпре в высоких крагах и клетчатых штанах, а за ним повсюду поспевал Лихачев — «красный директор», как его называли в советской и иностранной печати, — молодой, красивый, худощавый человек в военной гимнастерке и сапогах. Он и тогда повторял неустанно свое излюбленное «драться».
— Драться надо за наши нормы, за наши сроки, за наши расчеты, за наше золото, — говорил он.
И все это хорошо помнили.
Андрей Никитич Прокофьев, управляющий трестом «Строитель», трестом, который, ворочая миллионами, строил уже не первое предприятие в Москве, сухощавый смуглый подтянутый человек, сказал громко:
— Теперь без американцев будем строить. Драться тебе будет не с кем, Иван Алексеевич.
— Найдется с кем подраться, — быстро возразил Лихачев. — Вот, например, мы ничего не знаем, что думает Андрей Никитич о сроках. Пустим мы наш завод через восемнадцать месяцев!
Стенографистки ахнули. Восемнадцать месяцев!..
— За строителей можешь не беспокоиться, Иван Алексеевич! — крикнул Прокофьев. — Ты раньше времени не лезь в драку, Забыл, как нас парторганизация разнимала?!
— Если б с тобой, Андрюша, не дрались, ты везде настроил бы уродов, вроде трансформаторной будки! — воскликнул Лихачев с жаром. — Ведь она горбатая, как Кавказ. Выговор, по-моему, ты получил.
— Ну еще бы, — сказал Прокофьев, обращаясь к залу — он сидел в президиуме. — Ну еще бы. Но, по-моему, и ты получил выговор. И не один…
— И на XVII съезде тебе попало! — воскликнул Прокофьев.
В самом деле, на XVII съезде партии Лихачеву основательно досталось от Серго не столько за «безобразную шикарную» смету, сколько за неправильное использование рабочего времени и за «хвастовство».
Из семичасового рабочего дня, что было величайшим завоеванием революции, в действительности на заводе по хронометражу работали не свыше пяти часов. И в этом был какой-то обидный для революции смысл.