— Потому, что посягнули, дочка. Думаешь, поход обров в землю Троянову является чем-то другим?
— Может, и нет, и Богданко твердо стоит на своем: никаких походов, кроме тех, когда земля нуждается в защите. Поэтому и дружину имеет мизерную, поэтому и благодать возросла в родах и в общинах. Так привольно зажили, матушка теплая, за эти несколько лет, так привольно, что готовы уже и славить ту лихую годину и тот умысел старейшин Тиверии, которым начато наше переселение.
— Разве вам с Богданко было хуже там, в отчей земле?
— Нам — нет, а всем остальным?
Ничего не сказала на это мать Людомила, только посмотрела на свою дочку как-то слишком пристально. Ни тогда, как объявилась на Втикачи, ни сейчас, через две недели в гостях, ни одним словом не упоминает о ранах, которые нанесла дочь, убегая с Богданко. И все же Зоринка видит: болят они у нее и поныне. Поэтому такой ласковой была в разговоре с матерью, такой до предела натянутой чувствовала себя. А уж чем угодить ей, в таком случае Людомиле, пожалуй, и не знала в своем возрасте. Проснется — спрашивает, как спалось, сядет к столу — подает ей одно, подает другое, подает третье и вновь спрашивает, по вкусу ли матери, сыта ли мать. Да и с детьми успела поговорить про бабушку Людомилу раньше, говорит и сейчас, чтобы были вежливы с ней, чтобы знали: это их прародительница, и, что она достойна такого же, как и отец, и мать, а, то и более чем они, почета. Поэтому мать Людомила имела расположение и ласку не только от дочери, но и от внучат, а ласка от внучат, давно признано, камень способна растопить. И все-таки топит. Зорина видела: что ни день, то заметнее склоняется к ним гостья из Тиверии, как и они к ней. А расположение рано или поздно прогонит в дебри лесные мамины воспоминания о былом, как и горести, причиненные былым.
— Надеюсь, — похвасталась как-то Зорина Богданке, — мама приживется у нас. Меня, тебя, может, и не удостоит уже теми райскими щедротами, что удостаивала прежде, а к нашим детям прикипит сердцем и рано или поздно скажет: они самые милые для меня, с ними и буду доживать век.
— Тебе так очень хочется этого на самом деле?
— Да, на самом деле, очень хочется, Богданко.
— Когда мать Людомила собиралась на Втикач, другое обещала брату твоему и его детям.
— Что — другое?
— Говорила, к зиме вернется.
— А если передумала? Разве она не свободна передумать?
— Свободна, почему нет. Да что будет думать брат твой, когда мать не вернется к зиме?
Было темно, и Богданко не мог разглядеть, как восприняла эти его мысли Зорина. Испугалась их или подумала и успокоилась?
— А ты пошлешь нарочитых и скажи устами ихними: мать передумала, остается на Втикачи.
Видимо, слишком уверена была: произойдет именно так. И детей чаще, чем прежде, оставляла на мать, и к матери, когда и присматривалась, то не иначе, как веселым взором. А почему бы и нет? Вон как ожила она сердцем от свидания с кровными на Втикачи. Или не та примета, что может радовать? Мать же не слепая ведь, должна видеть, как радует Зорину это ее присутствие в семье зятя. Видеть и знать: это вершина счастья дочки, то, чего не хватало ей здесь.
Могла ли думать в такой момент, что мать Людомила была недалека от истины, когда предостерегала: «Не хвались, дочка благами. Знай, кто хвалится, тот зовет к своему жилищу губительную Обиду». Однако, и в мыслях не было такого. А произошло: и разбудила, и позвала. Сыновья ее, если быть справедливой, ничего плохого не сделали в те дни: пошли вместе с другими отроками, находившихся в дядькиной науке, в лес, собрали грибов и стали варить их на огне. Лето есть лето, почему не воспользоваться дарами земли, когда они повсеместно. Да и дядька приучает к тому: умейте, отроки, сами себе добывать и приготавливать пищу, иметь все в пути, который ждет вас в походах, без уменья не приготовишь. Поэтому и соблазнились: пошли, собрали грибов, охотно варили, еще охотнее жарили. Одного не взяли на заметку, как и дядька, который был при них: они ведь юные и неопытные. И поплатились за это. Кто-то пренебрег или не разобрался в грибах, среди съедобных бросил в котел и несколько ядовитых, а яд сделал свое: двое из отроков почувствовали себя вскоре плохо. Среди двух был и старший сын князя Богданки Славомир. Его привезли в терем ночью и еле-еле в сознании. Зорина всполошилась, позвала челядь, затем и мать.
— Ой, боженьки! — всплескивала руками и обливалась слезами. — Зачем я хвасталась здоровьем своих детей? Вот мне теперь…
Людомила, молча, отстранила всех (здесь не было старше ее) и коснулась рукой лица внука, стала спрашивать, что болит у него, избавился от того, что ел за ужином.