– Не глазей по сторонам, чужеземец, – пробурчал Ратибор, не оборачиваясь. Его секира была наготове. – И держись середины улочки. Переулки – не для чужих ног по ночам.
Никита машинально посмотрел на свою грубую рубаху и портки, выданные Лесей. Раньше они казались ему нелепыми и неудобными. Теперь, в этом городе, где мелькавшие в проемах между домами фигуры горожан были облачены в не менее грубые, но явно более уместные туники, кафтаны и кожухи, он чувствовал себя не просто чужим, а кричаще чужеродным. Как муха в муравейнике. Даже его босые ноги на холодном камне были частью маскировки, которой он не обладал.
Из темного проема справа донесся сдавленный смешок и плевок. Никита вздрогнул, инстинктивно прижавшись к Лесе. Она шла рядом, её белое платье (откуда оно у нее взялось после боя? Оно было чистым!) казалось единственным светлым пятном в этом мраке. Она не отреагировала на смешок, но её плечо на мгновение коснулось его руки – холодное и твердое, как мрамор. Предупреждение? Или просто теснота улочки?
– Не обращай внимания, – тихо сказал Тихомир, шагавший впереди с Ратибором. – Шельмецы да пьяницы. Им лишь бы позлить. Главное – не показывай страх. Страх тут… пахнет. И привлекает худшее.
– А что привлекает лучшее? – с привычной едкой горечью спросил Никита, сжимая кулаки. Значок в кармане портков был крошечной точкой тепла в ледяной реальности.
Тихомир хмыкнул, но ответил:
– Сила. Знание. Или серебро. Чаще – серебро.
Они свернули на чуть более широкую улицу, ведущую к возвышавшемуся в центре города холму. На его вершине, обнесенный еще одним, более низким частоколом, стоял сруб. Не изба, а настоящий терем – массивный, двухэтажный, с высоким крыльцом и узкими, как бойницы, окнами. Над крышей виднелся флагшток с тем же восьмилучевым солнцем, сплетенным с корнями. Это был дом старосты. Огоньки в окнах горели ярче, чем в других местах.
У крыльца их уже ждали. Двое стражей в кольчугах и шлемах, с алебардами наперевес. И человек в длинном, темно-синем кафтане, подпоясанном широким кожаным поясом с массивной серебряной пряжкой. Лицо его, освещенное факелом в руке одного из стражей, было суровым, с резкими чертами, глубокими морщинами у рта и пронзительными серыми глазами, которые мгновенно оценили пришельцев. Его взгляд скользнул по Тихомиру (кивок узнавания), задержался на Лесе (в глазах мелькнуло нечто сложное – уважение? настороженность?), и уткнулся в Никиту с холодным, недоверчивым любопытством.
– Тихомир, – произнес человек голосом, который звучал как скрежет камня о камень. – Давно не видались. И с какими вестями пожаловал? Ратибор бормочет про Круг Разлома и гостя из иных земель. Слишком много тревожного для одной ночи.
– Мир дому твоему, Горислав, – поклонился Тихомир, но не низко. Его поза была достойной равного. – Вести и вправду нерадостные. Каменюк, спятивший от злобы, напал у Перепутья. Знак Круга на нем был выжжен. А этот… – он указал на Никиту, – …Никита. Он – причина того, что Страж-Дуб говорил сегодня. И причина того, что Круг, возможно, уже выслеживает его след.
Горислав – староста – медленно спустился с крыльца. Его шаги были тяжелыми, уверенными. Он подошел к Никите вплотную. Ростом он был чуть ниже, но ощущение мощи, исходившее от него, заставляло Никиту инстинктивно отступить на шаг. Староста не стал спрашивать. Он всматривался. Его серые глаза сканировали лицо Никиты, его одежду, его позу – с холодной беспристрастностью хищника.
– Иные земли? – переспросил он наконец. Голос был тише, но от этого не менее опасным. – Одежда… странная. Руки – мягкие. Не воина. Не пахаря. Не ремесленника. Кто ты? И что Стражу от тебя понадобилось?
Никита почувствовал, как язык снова прилипает к небу. Давление этого человека было почти физическим. Он вспомнил Элеонору Андреевну и ее ядовитые тирады. По сравнению с этим каменным взглядом Горислава, её гнев казался театральной бутафорией.
– Я… просто Никита, – выдохнул он. – Я не знаю, как сюда попал. Не знаю, зачем я Стражу. Знаю только, что хочу домой. А Страж… он взял плату. За первый шаг.
– Плату? – Горислав приподнял густую седую бровь. – Что именно?