– Легкий случай скарлатины с простудным осложнением.
– Во мне живут бактерии, да? От которых родится еще много маленьких бактерий?
– Да.
– А вы уверены, что у меня скарлатина? Вы ведь не делали анализов?
– Наверное, я способен отличить одну болезнь от другой, когда вижу ее перед собой, – холодно и властно сказал доктор, измеряя пульс.
Чарльз лежал молча, пока доктор заученными движениями собирал свой медицинский чемоданчик. Потом в тихой комнате полилась тихая неуверенная речь, глаза у мальчика зажглись, он вспоминал:
"Я читал один раз книжку. Про каменные деревья. Их древесина превратилась в камень. Эти деревья падали и гнили, в них проникали минеральные вещества, вещества стали накапливаться и превратились в деревья – только не в настоящие, а в каменные", – мальчик умолк. В теплой тишине комнаты было слышно его дыхание.
– Ну и что? – спросил доктор.
– И вот я подумал, – сказал Чарльз, сделав паузу, – бактерии растут, так ведь? На уроках биологии нам рассказывали об одноклеточных животных – об амебах и еще других. Миллионы лет назад они все собирались и собирались вместе, пока их не стало так много, что они смогли образовать первое тело. А клетки продолжали собираться, и их комки становились все больше, пока – раз! – и не появилась рыба, а потом, может, в конце концов и мы сами, так что мы – всего только комок клеток, которые решили держаться вместе, чтобы помогать друг другу. Это ведь так? – и Чарльз облизал пересохшие губы.
– К чему ты это говоришь? – доктор нагнулся к мальчику.
– Я должен сказать это, доктор, должен! – почти прокричал мальчик. – А что если представить – вы только представьте, – что если, как в стародавние времена, микробы соберутся вместе, и решат объединиться в один комок, и будут размножаться и расти, и…
Белые руки мальчика ползли по его груди к горлу.
– И захватят человека! – крикнул Чарльз.
– Захватят человека?
– Да! Что если они решат стать человеком? Стать мной, моими руками, ногами? Что если болезнь может убить человека и все-таки жить в нем?
Чарльз успел вскрикнуть.
Руки были на горле.
Громко закричав, доктор рванулся к нему.
В девять часов вечера отец с матерью проводили доктора до автомобиля. Отец подал ему медицинский чемоданчик. Дул прохладный ночной ветер, и разговор продлился несколько минут:
"Следите за тем, чтобы он не развязался, – сказал доктор. – Иначе он может покалечить себя".
– Доктор, он выздоровеет? – мать на мгновение прижалась к его руке.
Врач похлопал ее по плечу.
– Я ваш домашний доктор уже тридцать лет! У него легкая лихорадка. С галлюцинациями.
– Но эти синяки на горле. Он чуть не задушил себя!
– Следите, чтобы он не развязался, и утром он будет в полном порядке.
Автомашина тронулась и поехала по темной сентябрьской дороге.
В комнатке было темно. В три утра Чарльз все еще не спал. Постель в изголовье и под спиной взмокла от пота. Им полностью овладел жар. У него уже не было рук и ног, стало изменяться туловище. Он больше не метался на кровати, а только с безумной сосредоточенностью смотрел вверх, на огромное голое пространство потолка. Какое-то время он бился на постели и кричал, но постепенно устал и охрип, и мать уже который раз за ночь поднималась в его спальню с полотенцем и увлажняла ему лоб. Он лежал молча со связанными руками.
Он чувствовал, как изменяются стенки и сосуды его тела, как замещаются органы, как, подобно вспыхнувшим волнам розового спирта, загорелись его легкие. В комнате царил полумрак: ее освещали сполохи неровного света, словно горел камин.
У него уже не было тела. От тела ничего не осталось. Оно лежало под ним, заполненное пронизывающей пульсацией какого-то жгучего и усыпляющего лекарства. Голова отделилась от тела, ее словно срезало гильотиной, и теперь она лежала отдельно, светясь, на полуночной подушке, в то время как тело, лежащее тут же, все еще живое его тело, принадлежало кому-то другому. Болезнь пожрала его и, пожрав, воспроизвела себя в виде его точного горячечного подобия. Тонкие, почти невидимые волоски на руках, ногти на руках и на ногах, царапины и даже маленькая родинка на правом бедре – все было воссоздано с абсолютной точностью.
"Я мертв, – подумал он. – Меня убили, хотя я все-таки живу. Мое тело мертво, оно стало болезнью, и никто об этом не узнает. Я буду ходить среди людей, но это буду не я, это будет что-то другое, что-то насквозь дурное и злое, такое большое и такое злое, что трудно поверить, вообразить. Это что-то будет покупать себе ботинки, пить воду и даже, может, когда-нибудь женится и совершит больше всего зла на свете".
А тепло тем временем ползло вверх по шее и разливалось по щекам, как горячее вино, губы горели, веки вспыхнули и занялись огнем, как сухие листья. Из ноздрей в такт дыханию вырывалось холодное голубое свечение – тихо и беззвучно.