— Знаю, — грустно вздохнула Светлана. — Он и мне об этом рассказывал. И все же, Сид, я его мать, и я не могу не беспокоиться за своего ребенка. Раньше во мне этого не было… или я просто не замечала в себе этого чувства? Это что-то очень древнее и животное! Иногда я мечусь, как затравленный зверь, переполняемая этим необузданным чувством… Я читала о таком в старинных книгах, но мне казалось, что общество воспитало нас по-иному. С детства нас учат стремлению к духовному совершенству и самосознанию. Не эгоистичное «я», а многоликое «мы», слитое из тысяч и тысяч индивидуальных «я»! Как капля, растворяющаяся в океане. Без него она высохнет и перестанет существовать, но и океан обеднеет, не будь этой капли, станет не столь полноводным. Высшие ценности нашей жизни — любовь к ближнему и долг перед обществом. Любовь одухотворенная и прекрасная — не ощущение вседозволенности, а сознание ответственности за свои поступки, без которого невозможна истинная любовь. Я считаю общественное воспитание в этом русле очень мудрым. Правда, пока еще мы не достигли желанного совершенства, но мы на пути к нему и добьемся этого, обязательно!
Светлана приостановилась, словно обдумывая сказанное. Я внимательно слушал ее, стараясь не упустить ни одной мысли. Впервые за восемь лет нашей совместной жизни она говорила со мной так предельно откровенно.
— Общество, конечно же, не истребило в нас, женщинах, материнские инстинкты, — снова заговорила она. — Да оно никогда и не стремилось к этому. Я безумно люблю своего ребенка и готова пожертвовать ради него жизнью, если такое потребуется. Но любовь моя к Максиму исходит не из темной пропасти подсознания, где она заложена инстинктами! Она исходит от разума, от сознания долга перед ним и перед обществом, которому мы доверяем самое бесценное, что у нас есть, — наших детей… Но не это беспокоит меня больше всего сейчас. Разлука с сыном тяжела, но больше всего я боюсь за тебя! Это не минутное настроение. Я боюсь за тебя с того самого момента, когда пришла в госпиталь и увидела тебя там — израненного и едва живого. А теперь еще и это… Сид, я не понимаю, что происходит! Раньше мне казалось, что мы живем на большой солнечной планете; вокруг нас добрые, честные люди, готовые в любую минуту прийти на помощь, ободрить в горе и разделить твою радость. И вдруг мрачные тучи заволокли ясное небо, скрыли от нас солнце, и во мраке сгустились, угрожая, какие-то непонятные тени, словно призраки из прошлого. Они несут с собой зло и угрожают нам смертью. Раньше я опасалась здесь только диких зверей, но они там, за оградой, в джунглях. А опасность, оказывается, притаилась совсем рядом, и исходит она вовсе не от хищных зверей!
Что с нами происходит, Сид? Я отказываюсь это понимать! И мне становится страшно. Я больше не чувствую себя защищенной, как прежде. Что-то чужое и страшное вкрадывается в нашу жизнь. Оно давно забыто нами за прошедшее тысячелетие, но оно здесь, рядом, словно ты смотришь на человека и вдруг видишь, как перед тобой открывается его ужасный звериный лик. Срываются покровы доброты и сострадания, и весь мир летит в тартарары!
Светлана замолчала. Я тоже молчал. Во многом она была права. Дикие звери в лесу казались шуткой в сравнении с невидимым врагом, неожиданно объявившимся здесь у нас. Зверей, по крайней мере, можно видеть, смотреть им в глаза. Мой же противник остается неузнанным, и от этого еще более опасным.
— Сид! Ты думаешь, это будет продолжаться еще долго? — тихо спросила Светлана.
— Не нужно больше об этом, дорогая!
— Скажи мне правду! Только правду о себе и обо мне! Что у тебя здесь? — Она положила руку мне на грудь против сердца. — Я вижу, что ты страдаешь, становишься неуверен и печален, будто тебя покидают силы… И я вижу, что это не от меня.
— Что ты, дорогая? Тебе просто показалось. Ведь ты же знаешь, я люблю тебя.
— Скажи мне правду! Почему ты не хочешь быть откровенным со мной?
— Хватит об этом, хватит!
Я встал, ощупью нашел аптечку. Взял плоскую баночку со снотворным. Голова у меня раскалывалась. Я уже ничего не соображал.
— Я буду спать, дорогая! Я должен спать, иначе… сам не знаю…