Самоуверенности ему не занимать… И он прав: конечно, не выдам. И совру, даже Владыке совру. Я ради него еще и не на то пойду. Я разглядываю того, кто для меня сейчас ближе всех на свете: высокий, тонкий, умопомрачительно красивый. Он похож на своего отца — те же черные, по плечи обрезанные волосы, те же смоляные брови — только легче, изящнее. Владыка похож на скалу, а Лик — на быстрый западный ветер — смешливый и безжалостный. Он старше меня на четыре года, и это целая пропасть. Я кажусь ему маленькой девчонкой, над которой можно вечно подсмеиваться. Он не воспринимает меня всерьез, но у нас есть кое-что общее — наши потери. И не смотря на вечные его подколки, в мире нет никого, кто бы понимал его лучше меня. Он это знает.
— Неужели Его Высочество Альвар Эрилик предпочтет переждать бурю, прячась в женских покоях? — Знал бы он, сколько самообладания мне сейчас нужно, чтобы изобразить на своем лице эту ехидную усмешку, еще больше бы возгордился.
— Детских покоях, ты хотела сказать? — хмыкает гордец, сверкая насмешливой улыбкой и, приблизившись, легонько стукает пальцем по кончику моего носа, — Ты еще ребенок, Дея. С женщинами я веду себя совершенно иначе.
Он вальяжно устраивается на моей кровати, заложив руки под голову. Мне ужасно хочется его стукнуть за эту довольную ухмылку, за то, что он, и вправду, видит во мне только ребенка. Но, с другой стороны, будь иначе, разве вел бы он себя со мной так естественно? Разве позволил бы видеть свою слабость и слезы, когда мы вдвоем оплакивали наших ушедших матерей?
— Что ты натворил в этот раз? — вздыхаю я.
— Ничего особенного, — качает он ногой, закинутой на ногу, — забрался в Святилище.
— Ты… что?
Я смотрю на него и глупо до невозможности хлопаю глазами. Святилище так высоко, на отвесной скале. Попасть туда могут только уже обретшие крылья или те, кого они принесут с собой. Но этому безумцу законы не писаны.
— Ты же мог сорваться! — сказать, что я в ужасе — это ничего не сказать. Меня прошибает холодный пот.
— Ой, даже не начинай свои причитания, — морщится Лик, — мне и отца за глаза хватает. Владыка. Я даже боюсь представить, что будет, когда он узнает.
— Зачем ты это сделал?
— Хотел посмотреть на лари и заранее выбрать себе самого быстрого. А может и крылья получить, не дожидаясь церемонии. Но этот замшелый валун, Верховный, меня засек, пришлось удирать даже ветра не понюхав…
Вода ласково омывала тело, лицо, нежно касалась глаз. Мне не хотелось выныривать, хотелось смотреть и смотреть дальше воспоминания Джалидеи. Любоваться на совсем юное, но такое родное лицо, узнавать его в каждом жесте, в каждой усмешке, в каждом слове. А главное — не думать… Совсем-совсем. Потому что те вопросы, которые зарождались в недрах моего сознания и предчувствия ответов на них причиняли ноющую, непрекращающуюся боль, от которой никуда не деться, не спрятаться. Она найдет меня, где бы я ни была, раздерет когтистой лапой грудь, вырвет сердце и разорвет его в клочья.
Как жжет…как нестерпимо жжет внутри… Не в силах больше терпеть, я поднялась на поверхность и вдохнула горный воздух с привкусом пепла.
Глава 26
Я тянула время: неспешно вылезла из купели, даже радуясь холодному, насквозь пробирающему ветру — он выдул из головы все мысли кроме одной — согреться. Немного подумав, я снова сменила ипостась и, опустив в купель искалеченное крыло, ждала, когда резкая боль сменится благословенной легкостью. Я очень старалась не рассуждать, не задаваться вопросами. Но, похоже, воспоминания Джалидеи были местной версией ящика Пандоры — его невозможно было приоткрыть и захлопнуть обратно. Я бездумно таращила свои круглые птичьи глаза, разглядывая причудливый узор из трещинок на дне купели, а сердце то замирало, то принималось так бешено стучать, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из горла.
— Сегодня ты перешел всяческие границы, Эрилик! — в голос Владыки звучат нарастающие раскаты грома. И гроза эта все ближе и ближе.
Я пробралась сюда тайком, устроилась на широком подоконнике, скрытом тяжелой портьерой, и теперь, не дыша, отодвинув бархатистую ткань, наблюдаю за разговором.
Разговаривает пока только Владыка. Его я вижу со спины, но тон голоса правителя не сулит ничего хорошего. Лик стоит напротив отца, нарочито развязно, смотрит исподлобья, ухмыляясь одним уголком рта.
— Сколько раз я просил тебя быть осмотрительнее, сколько предупреждал…
— Отец, я далеко не первый, кто… — с усмешкой произносит его сын, но протест этот тонет в резком выкрике, от которого я вздрагиваю:
— Ты — не все! Когда ты, наконец, поймешь это?! Ты — мой сын, наследник. То, что сойдет с рук остальным, для тебя непозволительная роскошь! Ты не имеешь права рисковать своей жизнью!
Лик показательно закатывает глаза, и, тяжело вздохнув, отвечает, спокойно и почти издевательски:
— Я не просил о подобной чести и с радостью уступлю ее другому.
Владыка нарочито медленно, не торопясь, заложив руки за спину, прогуливается по залу, обходя сына по кругу. Выражение лица его становится страшно-предвкушающем, пугающим до дрожи.
— Не думаешь о себе, подумай о других. О народе… нашем народе, сын, — голос правителя снова становится спокойным. Но за спокойствием этим угадывается буря. — Один неоперившийся птенец уже последовал твоему примеру и сорвался в пропасть, — взгляд черных глаз стрелой вонзается в собеседника, мстительно, беспощадно. — Сколько их еще будет, тех, чья жизнь на твоей совести? Ты думал об этом?
Лик бледнеет, дышит тяжело, пальцы его сжимаются в кулаки, но взгляд Владыки он выдерживает и глаз не отводит.
— Не думал. А следовало, Эрилик. Ты на виду, с тебя берут пример остальные, — продолжает Владыка.
— Разумеется, — подбородок юноши упрямо поднимается вверх, темно-синие глаза сверкают зло, — мне следует уподобиться тебе, отец: запереться в четырех стенах и заняться бумажками.
— Не бумажками, глупец, а торговлей и дипломатией, — лицо Владыки становится хищным, острее проступают желваки и скулы.
Зачем, ну зачем Лик его злит?
— Если бы ты больше времени уделял своим непосредственным обязанностям, то знал бы, насколько они важны.
— О да, менять эльдион на тряпки, что может быть лучше? — с презрением выплевывает парень в лицо отцу, — скоро у соседей его будет больше, чем у нас. Знаешь, как они называют народ Таар-
ди-Ора? Дикарями и животными, раздающими сокровища даром. Огромное достижение..
— Идиот!
Я зажимаю рот рукой и, похолодев, смотрю на то, как резко Владыка хватает Лика за ворот, притягивая к себе. Пальцы мужчины сжимаются в кулак, рука поднимается вверх, готовясь нанести удар. Лица правителя я не вижу, а вот Лик… По губам его блуждает невыносимая ухмылка, глаза лихорадочно блестят.
— Ну же, давай, — произносит он певуче, почти нежно. — Ты ведь так давно мечтал это сделать.
Владыка медлит. Я вижу, как чудовищно он напряжен, сколько сил ему приходится прикладывать, чтобы взять себя в руки. Наконец, он разжимает пальцы и отходит в сторону. В том, как это проделано, мне чудится брезгливость.
— Дикий, упрямый строптивец, — произносит мужчина. И лицо его, которое сейчас я вижу вполоборота, настолько безжизненно холодно, что я закусываю губу, чтобы не закричать, — Да хранят духи Таар-ди-Ор от такого правителя. Ты разочаровал меня.
Лик, безумец, улыбается. Его совершенно не пугает ни тон отца, ни его слова: он только рад будет, если тот передаст трон кому-нибудь еще. Власть не манит Лика. Только легенды, сражения, свобода и риск занимают его мысли.
Но правитель знает сына не хуже меня.
— Я запрещаю тебе проходить церемонию! — низкий голос Владыки разносится по залу, и сказанное тяжелой плитой ложится на меня, давит, не давая вздохнуть. — Ты не получишь крылья, пока не образумишься.
— Что? Но ты не можешь… — сейчас перед правителем стоит растерянный мальчишка, у которого только что из рук выдернули самую большую драгоценность.
— Могу, Эрилик. Или ты возьмешься за ум, или больше у меня не будет сына. Выбор за тобой.