Она засмеялась, но Фаррелл не ответил ей тем же.
- Доктор Шехтман говорит, что основа тут сексуальная, сообщила она. - По его словам, вылечиться можно, но это займет много лет. Берника считает, что мне следует пойти к другому врачу, но я не хочу обращаться в женщину, меняющую аналитиков, как перчатки. Пат как-то за один месяц побывала у пятерых. Джо, ты бы сказал что-нибудь. Или просто ушел.
- Ты нападаешь только на собак? - спросил он. Выражение Лилиного лица не изменилось, но стул под ней заходил ходуном и молоко расплескалось снова. Фаррелл спросил еще раз: - Ответь мне. Ты убиваешь только собак, кошек и зверей в зоопарке?
На ресницах Лилы начали собираться слезы, увесистые, медленные, блестящие, словно ножи под утренним солнцем. Она не решалась взглянуть на него, а когда попыталась заговорить, в горле у нее что-то захрустело, словно ломаемый хрящ.
- Ты не понимаешь, - наконец прошептала она. - Ты даже представления не имеешь, что это такое.
- Что верно, то верно, - откликнулся Фаррелл. На эту фразу он всегда старался отвечать с предельной честностью.
Он взял Лилу за руку, отчего она расплакалась по-настоящему. Слышать ее рыдания было невыносимо, Фаррелла они напугали сильнее любого звука, который способна издать волчица. Фаррелл обнял ее, и она забилась у него в руках, словно севший на мель корабль, по которому лупят волны. Вечно мне достаются плаксы, с грустью подумал он. Каждая моя девушка рано или поздно начинает плакать. Правда, не из жалости ко мне.
- Не покидай меня! - всхлипывала она. - И зачем я к тебе переехала, знала же, что добра не выйдет, но только ты меня не покидай! У меня никого нет, кроме Берники и доктора Шехтмана, а они мне чужие. Мне нужен кто-нибудь еще, я так одинока. Не бросай меня, Джо. Джо я люблю тебя. Люблю.
Словно слепая, она шарила пальцами по его лицу. Фаррелл гладил ее по волосам, по шее с узелками позвонков и изнывал от желания, чтобы ее мамаша позвонила снова. Он ощущал себя умудренным, усталым, утратившим плотские позывы. Я снова влип все в ту же историю, думал он.
- Я люблю тебя, - повторяла Лила. И он отвечал ей, думая: все в ту же историю. Раз за разом повторять одну и ту же ошибку, в этом есть свои преимущества, и немалые. В конце концов, ты с ней осваиваешься, можешь изучить ее, добраться до самого дна, так что она станет твоей по-настоящему. Снова все та же добрая, старая ошибка, только на этот раз пунктик у моей девушки выглядит совсем по-другому. Но сути прежняя. Я влип все в ту же историю.
Домом, в котором жил Фаррелл, управлял человек лет тридцати-пятидесяти: темноволосый, тощий, подвижный и мучимый постоянным ознобом. То ли латыш, то ли литовец, по-английски он говорил плохо. Запах приводных ремней и стоялой воды исходил от него, он был довольно силен, но на странный манер, как бывают сильны небольшие, щуплые зверьки. Глаза его казались почти фиолетовыми и немного вытаращенными, напряженными - ужасные глаза ангела-провозвестника, внезапно пораженного немотой. Целыми днями он бродил по подвалам, простукивая трубы и разбирая на части лифтовые механизмы.
С Лилой управляющий познакомился всего через несколько часов после Фаррелла, в самую первую ночь, когда Фаррелл привел ее к себе. Едва увидев ее, человечек отпрыгнул в сторону, уронив обезноживший стул, который куда-то тащил. Он и сам свалился на стул и не попытался подняться, а только съежился, задыхаясь, отфыркиваясь, пытаясь одновременно перекреститься и состроить из пальцев рога. Фаррелл хотел помочь ему встать, но управляющий только взвизгнул. Правда, еле слышно.
Этот случай можно было счесть смешным, либо неловким, если бы не то обстоятельство, что с той же минуты Лила прониклась в отношении управляющего точно таким же страхом. Ни под каким видом ее невозможно было заставить спуститься в подвал, а в дом она входила или выходила из него, лишь удостоверясь, что управляющего нигде поблизости нет. В то время Фаррелл думал, что она приняла его за помешанного.
- Как он ее раскусил, ума не приложу, - рассказывал он Бену. - Видимо, если человек верит в оборотней и вампиров, то он их, скорее всего, сразу и узнает. Я вот в них на грош не верил, ну и живу теперь с одним.
Он прожил с Лилой всю осень и зиму. Они вместе ходили в кино и в гости, вместе возвращались домой. Лила стала немного лучше готовить, забросила гитару и завела кошку по имени Теодора. По временам она плакала, но, в общем, не часто. Оказалось все-таки, что она не настоящая плакса.
Она рассказала о Фаррелле доктору Шехтману, и тот сказал, что эти отношения, вероятно, принесут ей большую пользу. Пользы они не принесли, но и вреда особого тоже. В постели у них все складывалось неплохо, хоть Фаррелла и томило подозрение, что возбуждает его в основном ощущение присутствия и запах той, Другой. Что до всего остального, то они почти стали друзьями. Фаррелл понял, что не любит Лилу еще до того, как узнал, кто она такая на самом деле, и потому не испытывал особенных терзаний, когда ему становилось с ней скучно.
- К весне все самой собой рассосется, - сказал он Бену. Растает, вместе со льдом.
- А если нет? - спросил Бен. Они опять обедали вдвоем в кафе-автомате. - Если оно так и будет тянуться, что ты тогда станешь делать?
- Все не так просто.
Фаррелл отвел глаза от лица Бена и занялся исследованием таинственных, топких глубин своего мясного пирога.
- Беда в том, - сказал он, - что я ее слишком хорошо знаю. Вот где я действительно промахнулся. Не следует залезать человеку в душу, если не собираешься в том или ином смысле остаться с ним надолго. Встречайся, расставайся - если ты сохраняешь при этом полное невежество, тогда все в порядке, а узнавать человека по настоящему не стоит.
Примерно за неделю до полнолуния Лила становилась нервной и крикливой и оставалась такой до дня, предшествовавшего метаморфозе. В этот день она неизменно бывала с ним ласкова, в ней проступала безысходная нежность - такая, как если бы им предстояла долгая разлука; однако назавтра она погружалась в молчание, произнося что-либо лишь когда избежать этого было невозможно. В последний день ее непременно одолевал насморк, она казалась бледной, дерганой, больной, но все равно уходила на работу.