Кохейлан мчался, не разбирая дороги. Он уже вильнул в сторону, забираясь в пустынные земли, где поднимались облака пыли и песка, где по ночам раздавался вой шакалов, где даже днем не рисковал появиться одинокий путник. А принц старался заставить коня слушать и слышать своего хозяина. Мальчик что-то говорил, то громко и жестко, то тихо и ласково. И конь вдруг остановился, прислушался, поводя чуткими ушами. Генрих похлопал его по влажной упругой шее, ободряя и успокаивая...
Возвращался принц неспешно, показывая всем, что конь смирился и стал послушен, как ягненок. И в отблесках костров мальчик с удовольствием ловил обращенные к нему взгляды, в которых было и восхищение, и досада, и даже сквозила неприкрытая ненависть. Но таких было мало, все же большинство воинов оценили его доблесть и мастерство.
Генрих спешился и султан тут же подошел к нему.
— Как славно! Вот уж поистине, это была превосходная работа. Поверь, я знаю в этом толк, лучше моих конюшен нет ни у одного властителя, что под знаменами Магомета! И раз уж тебе удалось покорить этого гордеца, то он твой по праву. И не спорь, отказ от подарка — оскорбление!
Генрих и правда хотел уже отказаться, но после этих слов не решился. Он прижался лицом к теплой шее коня, затем обернулся и произнес:
— Я с радостью приму от тебя этот дар, великий султан! И дома, во Франции, этот конь станет украшением Лувра! Не удивлюсь, если мой отец захочет изваять мраморную статую Кохейлана.
Подбежали друзья принца, поздравляя его с победой. Жан-Мишель так переволновался, что не мог произнести ни слова, лишь молча обнял Генриха и прижался к нему. А Мбаса радостно шепнул на ухо:
— Я смотреть! Ты был похож на наш бог, который скакать на льве! Я называть тебя Батуронго!
Принц совсем потерял голову от этих восхвалений. Он мял в руке кожаную уздечку и надежда на скорое возвращение домой вновь вселилась в его сердце.
Тем временем праздник завершился. Алькаиды принялись строить свои отряды, а сановники усаживались в паланкины, чтобы добраться до своих дворцов.
Паланкин султана несли позади всех. Генрих ехал верхом на укрощенном жеребце, позволив Мбасе и Жан-Мишелю также устроиться в седле. Кохейлан не возражал — где один хозяин, там и все трое!
В ночной тьме, освещенные факелами, мальчишки вернулись в свою спальню...
Глава тридцать пятая
День ли, ночь, рассвет или вечер? Для виконта де ла Вальер все смешалось в едином калейдоскопе тюремных камер, стен и решеток. В эти подвалы не проникал ни один лучик солнца, не заглядывала вечная луна. Свет звезд здесь заменяли чадящие факелы, а утренний крик петуха — лязганье засовов и окрики стражи.
Целую неделю пленника никто не допрашивал, лишь переводили из камеры в камеру, похожие одна на другую. К чему были эти переброски, де ла Вальер не знал и не понимал — его не сталкивали с другими узниками, не уводили на прогулки по тюремному дворику. Создавалось впечатление, что тюремщики ждали кого-то... И виконт с ужасом догадывался, чей именно визит они ожидают...
В один из таких долгих, бесконечно долгих дней, когда виконт дожевывал пайку черствого хлеба с жидкой овсяной кашей, ему было приказано покинуть темную камеру и следовать за приставом.
Шли не так уж и долго, от силы полчаса, все время вниз, по узким коридорам, сквозь бесконечные решетки, раскрывающиеся пред ними, по винтовым лестницам... Сердце юноши трепетало так, что его стук заглушал даже лязг запоров.
Наконец — последняя дверь. Черная, словно закопченная, усиленная чугунными пластинами. Ее отворили с большим трудом двое солдат и ввели виконта внутрь.
Чувства были обострены, как у дикого зверя, попавшего в западню. Потому единого взгляда хватило, чтобы все осмотреть и все увидеть. И увиденное потрясло юношу...
В глубине небольшой кельи с каменными сводами горела жаровня. В ней томились какие-то странного вида металлические прутья, причудливо изогнутые. У одной из стен возвышалось не менее странное приспособление, напоминающее большое деревянное кресло с высокой спинкой.
Но более всего ужасал деревянный стол. На нем были разложены инструменты, взятые в арсенале плотника — клещи, молотки, сверла и прочая дребедень.
Засмотревшись, виконт не заметил хозяина этого мрачного кабинета. Потому вздрогнул, когда услыхал негромкий вопрос, обращенный к нему:
— Как добрались, милейший? Не угодно ли присесть? Мы начнем еще не скоро.
Ласковый, вкрадчивый тон как нельзя лучше подходил к низенькому человечку с большим лысым лбом. Его нос спускался тяжелой грушей прямо к верхней губе и даже заслонял ее. Но это не добавляло уродства, а наоборот — дарило некое тайное очарование облику. Это был судья парижского округа, звали его Даниель Гротт.
Человечек расположился за вторым столом. Стол был побольше первого раза в полтора и совершенно пустой, если не считать чернильного прибора и стопки писчей бумаги. Лампа коптила, но свет позволял не только записывать во время допроса, но и созерцать муки допрашиваемого.
— Присаживайтесь, присаживайтесь, вот сюда!
Человечек указал на деревянное кресло. Виконт не шевельнулся.
Тогда судья тихонько вздохнул:
— Вот так всегда... Приходится прибегать к силе...
Он кивнул стоявшим у двери стражникам и двое дюжих солдат быстро прикрутили виконта к деревянным перильцам кресла кожаными ремнями. Юноша бился в их руках, но сопротивление было бесполезно.
— Вот и славно... Отдохните пока что... — сказал судья.
Эти слова обращены были одновременно ко всем присутствующим, даже к самому произнесшему. Повисла тишина, в которой громко звенели падающие с потолка капли просочившейся сквозь камень влаги.
Виконт тяжело дышал, оглядывая орудия пыток.
— Запишем покамест... Ваше имя, сударь? — человечек разложил перед собой бумагу и взял перо.
— Антуан де ла Вальер. Виконт. Но, думаю, титул вам безразличен...
— Отнюдь, мне интересно ваше дворянское звание. Знали бы вы, какие люди побывали здесь до вас! О, если бы я мог это поведать! Но я дал присягу и обязан блюсти тайну. Да... А вот виконтов здесь еще не бывало. Хотя... — человечек принялся вспоминать. — А, нет, вру, был один. Как же его звали... виконт де... Память уже совсем никуда... Буржелон? Да, что-то похожее. И ведь какой у него отец — граф, мушкетер, знатный дворянин. А вот сынок связался с этими гугенотами, затеяли заговор. Вот и пришлось ему пятки поджарить. Потом-то, конечно, голову снесли, но сперва пятки... Ты чего побледнел-то? Ты держись, я ведь еще и не начинал! Даже палача в этом помещении нет покамест, за ним уже послано. Дайте ему воды, что ль!
Лицо виконта и впрямь стало белым, как та бумага, на которой записывался его допрос. Стражник подал ему кружку воды и виконт судорожно сделал глоток, стуча зубами по олову.
А время между тем текло дальше, тонким ручейком в песочных часах...
Выяснив возраст виконта и место, где обвиняемый родился, мэтр Даниель Гротт прекратил допрос и занялся чтением каких-то бумаг или писем.
В затянувшейся тишине виконт лихорадочно размышлял — наверняка герцог Ангулемский уже предпринял какие-то шаги, чтобы освободить своего наемника. Де ла Вальеру очень хотелось в это поверить и он убеждал сам себя, что будет спасен.
Наверху лязгнул засов, послышался противный визг открываемой решетки. Кто-то спускался, грохоча сапогами по ступеням и цепляя шпорами за камни стен. Судья отложил бумаги и резво вскочил, подбегая ко входу. Он склонился в поклоне, едва на порог шагнул долгожданный посетитель.