Аминь.
Старшему брату повезло: он к тому времени крупно рассорился с отцом и ещё два года назад ушёл и из дому, и из Болоньи. А вот Марии и её матери, попавшим из князи в грязи, пришлось в буквальном смысле на своей шкуре прочувствовать, что прав у слуг нет. То есть абсолютно. Так что то, что последовало в первую же ночь в хозяйском доме, изнасилованием никто бы и не подумал назвать. Служанки для того и существуют, чтобы развлекать господ. Даже господские жёны это понимают. Из-за их так недавно благополучного и сытого прошлого, Мария и её мать не стали, не могли, да и не хотели становиться “своими” для остальных слуг; и это же прошлое служило прекрасным поводом для насмешек и издевательств со стороны хозяев и их гостей. Положение их ничем не отличалось от положения рабынь: платы никакой не было и не подразумевалось, и хозяин мог сделать с ними всё, что хотел. Теоретически, в случае, если бы он убил Марию, или её мать, или обоих, ему бы грозил суд, это да. Но это только если бы нашёлся кто-то, кто заплатил бы немалую сумму да нанял бы адвоката для начала процесса. И кто бы это был, интересно? Кому до них было дело? То есть в реальности - хрен бы хозяину чего было. Работали мама с дочкой больше остальных, днём до иступления, ночью до изнеможения, да ещё часто бывали биты за нерадивость и там, и там. Через год мать понесла, а когда срок уже большой был, её, под равнодушным взором домовладельца, и под довольную ухмылку его супруги, избили хозяйские сыновья. Палками. Начались роды, в которых мать и умерла вместе с недоношенным младенцем. А через неделю к Марии на рынке подошла старушка и сунула в руку мешочек со словами: "размешай в вине да дай им выпить". Девушкой Маша была неглупой, кидаться вослед старушке с тупыми вопросами "кому" да "зачем" не стала. И так поняла. И что за старушка - тоже. Но и спешить с местью не решилась. Не хотела на дыбу. Это ведь за слуг хозяевам ничего не бывает, а наоборот как раз даже очень. А то, что расследование с допросами подозреваемых будет - это уж наверняка. Подозреваемыми будут все выжившие, а кроме неё самой таковых в планах Марии не должно было быть вообще. Как это провернуть Мария думала днями, натирая полы и драя посуду, и ночами, пока хозяин или его сыновья пыхтели на ней и мяли её груди. Своего закутка у неё не было, потому она уложила заветный мешочек в украденный на кухне горшок, который и прикопала тайком в саду, убедившись, что тот плотно закупорен. Не дай бог, отсыреет зелье. Предусмотрительная девушка была Мария.
Старушку на рынке она вновь высмотрела через много дней терпеливого ожидания.
- Что, не решилась, али выжидаешь чего? - хитро блеснула та глазами.
- Решиться не долго, другое держит.
- Чего ж?
- Не знаю, на сколько вина зелья хватит.
- Эва как! - рассмеялась ведьма. - А насколько ж тебе надо?
- На четыре полные бочки, - не задумываясь ответила девушка. План у неё уже был готов.
- Ого! - уже без смеха удивилась старуха. - Так то выйдет больше, чем на хозяина да на домочадцев.
- Больше, - кивнула Мария. Старуха покачала головой.
- Так ведь намного больше.
- Да. - взгляд Марии был твёрд.
- Охо-хо-хушки... - повздыхала ведьма. - Много, стал быть, людишек обидели тебя...
- Много. - а самой вспомнилось то раннее утро, когда они с матерью последний раз вышли из своего дома, ставшим чужим. Как ждала, как надеялась, пока их вели к новому месту жительства. Даже когда хозяин уже лишал девственности, всё равно верила, что вот-вот кончится этот кошмар, постучит слуга и объявит насильнику, что у дверей мессер Амальфи, который называет юную донну Марию своею невестою и требует немедленного освобождения... Какими солёными были те слёзы. Но утешала себя: не узнал ещё, не смог, не успел... Неделя за неделей, по пути на рынок или в церковь всё высматривала, где он ждёт её. Не раз замирало сердце, а потом щемило болью: не он. И возвращалась к мучителям. В церкви и увиделись случайно, уже когда и болеть перестало. Так, ныло пустотой в груди. Чуть не кинулась к нему, позабыв все приличия, позабыв себя. Хорошо, что не кинулась. Юноша покраснел, встретившись с ней вглядом, покосился на стоящую рядом родню, и отвернулся, пунцовея от стыда. И больше к ней не поворачивался. Больше не виделись.