Пару недель спустя, когда Кевин проезжал мимо Окуи Роуд, мы увидели возле рынка заграждение и солдат. Они прохаживались вокруг, поглаживая длинные стволы ружей, останавливали и обыскивали машины. Один раз я увидела мужчину, стоявшего на коленях возле «Пежо 504» с поднятыми вверх руками.
Но дома все оставалось по-прежнему. Джаджа и я не отступали от своих расписаний и всё так же задавали друг другу вопросы, ответы на которые нам были уже известны. Мамин живот был единственным, что менялось: он стал понемногу расти. Сначала он напоминал сдувшийся футбольный мяч, но ко дню Святой Троицы туго натянул мамину юбку, расшитую золотыми и красными нитками, которую она надевала в церковь, и его уже нельзя было спутать со складками одежды.
В тот день алтарь церкви украшали те же цветы, что и юбку мамы: красный цвет — символ Троицы. Проповедь в тот день читал приглашенный проповедник в красной, коротковатой для него сутане. Он был молод и во время проповеди часто поднимал умные карие глаза на собравшихся прихожан, а закончив, медленно поцеловал Библию. Будь на его месте кто-нибудь другой, этот жест показался бы наигранным, излишне драматичным. Но в его исполнении это выглядело естественно. Этот человек казался настоящим. Он рассказывал нам, что недавно получил сан и ждал своего назначения к собственному приходу. Общий с отцом Бенедиктом друг пригласил его в нашу церковь проповедовать, чему молодой человек обрадовался. Он не стал расхваливать красоту алтаря церкви святой Агнессы, хотя его полированные ступени сияли, словно высеченные изо льда, и не объявил нашу церковь самой красивой в Энугу или даже во всей Нигерии. Он даже не взялся утверждать, как все предыдущие приглашенные проповедники, что здесь присутствие Господне ощущается сильнее, чем где бы то ни было, и что пронизанные светом витражные изображения святых не дают Всевышнему покинуть это место. К тому же на середине проповеди он вдруг начал петь на игбо Bunie у а епи. Весь приход затаил дыхание, кто-то охнул, кто-то удивленно открыл рот. Все привыкли к сухим, увлекающим в сон, монотонным проповедям отца Бенедикта, но постепенно люди присоединились к пению.
Я видела, как папа поджимает губы. Он скосил глаза на нас с Джаджа, и одобрительно кивнул, убедившись в том, что наши губы не шевелятся.
После службы мы стояли у входа в церковь и ждали, пока папа поздоровается с каждым, кто собрался вокруг него.
— Доброе утро, слава Господу! — говорил он всякий раз, перед тем как пожать протянутую руку мужчине и обнять женщину, похлопать по руке ребятенка или ущипнуть за щеку совсем крохотного малыша. Некоторые мужчины что-то шептали папе на ухо, он отвечал им таким же шепотом, и тогда они благодарно сжимали протянутую ладонь. Когда папа наконец поприветствовал всех, во дворе перед церковью почти не осталось автомобилей, до того стоявших так же плотно, как зубы во рту. Мы направились к нашей машине.
— Этот молодой проповедник пел на богослужении, будто один из тех безбожников, лидеров пятидесятнической церкви, которые плодятся подобно грибам после дождя. Такие, как он, несут церкви только смуту. Мы непременно должны помолиться за него, — сказал папа, открывая дверь «Мерседеса» и укладывая молитвенник с бюллетенем на сиденье. Потом он развернулся в сторону резиденции, где жил священник. Мы всегда заходили к отцу Бенедикту после службы.
— Позволь мне остаться здесь и подождать вас в машине, biko, — сказала мама, облокачиваясь о дверцу. — Боюсь, меня сейчас стошнит.
Папа уставился на нее горящим взглядом. Я затаила дыхание. Время тянулось мучительно долго, хотя прошло не более нескольких секунд.
— Ты точно хочешь остаться?
Мама опустила глаза, руки ее были сложены на животе. То ли она опасалась, что юбка тресет по швам, то ли старалась удержать завтрак на месте.
— Мне что-то нехорошо, — пробормотала она.
— Я спросил, точно ли ты хочешь остаться в машине.
Мама подняла глаза:
— Я пойду с вами. На самом деле мне не настолько плохо.
Папа ничуть не изменился в лице. Он подождал, пока она не зашагала в его сторону, затем развернулся и устремился к дому священника. Мы с Джаджа следовали за ними. Я смотрела, как мама идет. До этого я не обращала внимания, насколько изможденной она выглядит. Ее некогда гладкая кожа цвета арахисовой пасты стала пепельной и казалась высохшей, словно пустыня, истерзанная восточным ветром.