— А вы сами там были?
Камбьянико это сбило с толку: очевидным образом, ответ был отрицательный.
— Нет, но мы с женой принимаем меры, — наконец нашелся он. — Мы мечтаем организовать общество, целью которого было бы помогать бездушным и особенно закованным. Ведь это по-человечески, не правда ли? Сострадание — то, что отличает нас от машин.
— Я не уверен, что бездушные оценят ваши старания, — прохладно заметил Орсо Кандиано. — Впрочем, если вы действительно желаете попробовать, я бы на вашем месте поговорил сначала с кем-нибудь из управляющих; только они в полной мере понимают этих людей, они точно знают, каковы чаяния и надежды бездушных.
— Да, конечно, вне всякого сомнения, вы правы, Орсо. Так я занесу вам на днях книгу?
— Почему бы нет, если она вам не нужна, — согласился он.
Супруги пожелали ему доброго вечера и оставили его; Кандиано продолжил сидеть в одиночестве, снова оперевшись локтем о ручку кресла. «Этот Камбьянико, — думал он, — непроходимо глуп. Из тех, кто любит кричать во всю глотку и ничего не делать. Что он знает о бездушных? Ничего. Другое дело господин Контарини, возможно, болван попросту неправильно понял его философские построения».
Молочное сияние заливало мир. Под ногами была твердая металлическая поверхность; всюду, куда ни посмотри, — облака…
«Я на крыше. Все как и должно быть».
Одной рукою он держался за серебристый поручень, уходивший в туман, он знал, что поручень должен быть холодным, но холода не ощущал. В ушах отчаянно свистел ветер. Облака окутали город, так что не видно было ничего, кроме пробивающих сливочную поверхность шпилей. Где-то далеко мерцал красный огонек.
Он стоял, потому что никуда не нужно было спешить; он не представлял себе, что можно делать что-то еще, только стоять и смотреть на эти облака, столпившиеся вокруг него. За исключением ветра, все оставалось неподвижным. Само время остановилось.
Как он оказался на этой крыше, наконец, что это за город, — он не помнил, но и это было неважно, он просто дышал полной грудью и чувствовал себя свободным.
Свобода…
Он помнил, что он должен опасаться за свою свободу, но почему — не знал, все расплывалось в дымке. Никто не мог настичь его, пока он здесь, и он оставался, и ветер трепал его куртку, волосы, напрасно пытался сбить его с ног.
— Время, — произнес знакомый голос. — Словно песок между пальцами, оно неумолимо ускользает, и никакими усилиями не сдержать его. Ты знаешь, почему?
— Нет, — отозвался Леарза. — Время не касается меня.
— Верно. Ты хватаешься за любые знания, какие только можешь добыть. Но ты боишься времени и избегаешь его, даже вопросов о нем. Ты поступаешь, как трус. Обернись и посмотри мне в глаза.
Он медленно повернулся.
Рядом с ним, совсем близко, стоял другой человек. Ветер точно так же вздыбил на нем кожаный плащ, рвал его длинные волосы; ноги этого человека утопали в тумане, светло-карие, почти желтые глаза в упор смотрели на Леарзу.
— Проклятый ублюдок, — выдохнул китаб. — Оставь меня в покое, убирайся! Какого черта ты преследуешь меня? Я не хочу даже вспоминать о тебе. Ты мертв! Ты мертв!
— Мне некуда идти, — повторил Эль Кинди.
— Так исчезни, растворись!
— Я не могу. Я — часть тебя. Ты можешь бесконечно убегать от собственной тени. Прими это, как полагается мужчине, и не скули, будто побитый щенок.
Леарза осекся и склонил голову, тяжело дыша. В чем-то этот мерзавец был прав; он понимал, что принять это, как мужчина — означает…
— Ты и этого боишься, — снисходительно добавил Эль Кинди. — Ведь никто не знает, что ожидает тебя там.
— А ты? — Леарза поднял взгляд на него и криво усмехнулся. — Ты же умер! Что ждало тебя там, Эль Кинди?
— Я не знаю, — бесстрастно отозвался тот. — Ведь я — не то же самое, что человек, живший тысячи лет назад. Я лишь его кровь в твоих жилах.
Я, в отличие от него, так никогда и не перешагнул этой черты.
Он остался стоять, навалившись спиною на поручень крыши, и туман обволакивал его. Страха в груди не было, только бесконечная усталость. Ничего нельзя было изменить… ничего.
— Что это за место? — хрипло спросил Леарза.
— Это твое собственное сознание, — был ответ. — Долгое время эта часть его была наглухо закрыта от тебя самого. Но время уходит, и наконец оно раскрывается.