И только здесь — в квартире — в этой тихой обители Малфоя, ему было не так тяжко.
Стоило признаться себе в том, что он не просто так торчал в Мунго сутками. Работа с Грейнджер была для него неким спасением от темноты, в которую он угодил после войны. Да и не только он — все они угодили. Но в мире Грейнджер он был словно кем-то новым. Именно в этом и заключалась его проблема, он понимал. Меньше всего он хотел походить на себя до войны, ведь он тогда был не более, чем тенью отца.
Впрочем, Малфой не кривя душой признавал, что до тринадцати лет вся его жизнь крутилась вокруг собственной избранности. Отец с матерью баловали его, воспитывали по всем нормам высшего общества, растили его как наследника величайшего рода. Они внушали ему, что он не должен никогда преклонять колени. Что его задача — смотреть на чужие поклоны.
Ничего удивительного, что пятнадцатилетний Малфой не понял и не принял отцовское служение Волан-де-Морту. Как мог отец, тот, кто учил его, что в магическом мире им нет равных, тот, чьим словам Драко слепо верил всю жизнь, как мог этот гордый и могущественный человек склонить голову? Или заставить присягнуть на верность убийце и сумасшедшему свою удивительно верную заботливую жену?
Как мог Люциус заставить встать на колени своего единственного сына, не чаявшего в нем души?
Как мог отец отдать всю свою семью в рабство недочеловеку?
Драко мог поклясться, что глухой звук, с которым его колени упали перед этим чудовищем на мраморный пол родового поместья, стал звуком, с которым рассыпалась на испепеленные кости вся его жизнь. Их жизнь.
Это стало падением. Драко так никогда больше и не простил Люциусу того, что он сделал с жизнью их семьи.
Он не мог простить. Ведь он видел, как Теодор Нотт-старший прятал сына по резиденциям Ноттов по всей Европе, выдумывал заразные болезни, чтобы Тео не получил Метку, чтобы ему никогда не пришлось встретиться с кровавым прищуром Волан-де-Морта. Драко видел, что Теодор Нотт-старший откупал своего единственного сына собственным служением, деньгами и совестью.
И это всё было чертовски непохоже на похлопывание по спине, которое ощутил Драко, когда отец буквально силком притащил его к ногам своего повелителя.
Это было так блядски непохоже на отцовскую заботу о безопасности сына.
Тогда Драко решил, что если у него когда-то и родится сын, то он скорее умрет, чем позволит кому-то ему навредить. Он сделает всё, чтобы у его сына был выбор, была безопасность, было детство, в конце концов. Ведь для него самого оно закончилось на четвертом курсе. Его собственный отец сжег детство Драко, отмахиваясь от пепла маской Пожирателя.
В Мэноре больше не праздновали Рождество.
Никогда после пятого курса Драко не окунался в теплые объятия матери, никогда больше отец не хлопал его по спине с гордостью.
Никогда больше они с Блейзом, Пэнси, и Тео не устраивали во дворе его дома водные вечеринки.
Никогда больше его эльфийка не подкладывала ему с утра в день рождения лимонный щербет, который запрещали ему родители.
Никогда больше они с отцом не летали на метле и не сажали с матерью цветы.
С прибытием Темного Лорда весь особняк превратился в подземелье, в котором держали пленников. И Малфои стали одними из них. Поэтому, да, у него была проблема. Он не хотел оставаться тем наивным юным глупцом, которым был до войны, но и кем он хотел быть сейчас, он не знал.
А вот Грейнджер, казалось, знала. Она видела его каким-то другим, явно не тем пакостным однокурсником, задиравшем ее всю жизнь… Ведь она доверяла ему.
Но не только её доверие поразило его. Огонек ее жизни, который он всё еще видел под обломками рухнувшей души Золотой девочки. Тот, что согревал ее друзей на протяжении стольких лет. Тот, что заставлял Поттера приходить к ней каждый день после работы. Тот, ради которого приходило всё рыжее семейство, сменяя друг друга раз за разом, карауля Гермиону. Тот, из-за которого Макгоногалл горестно поджимала губы, выходя из палаты своей любимицы.
Кто бы мог подумать, что однажды и он сам станет так зависим от этого огонька.
Ему потребовалось несколько месяцев, чтобы принять свой интерес к ней. И еще пара недель, чтобы признаться себе в том, что это не просто интерес.
Она стала ему по-своему… дорога? Близка? Фестрал разберет.
Малфой откинулся еще дальше в кресле, погружаясь в воспоминания.
Однажды Учитель сказал, что его характер — острый меч. Они сидели несколько суток в пещере, и Малфой должен был сосредоточиться на звуке воды настолько, чтобы в голове перестало звучать что-то кроме него.
Когда у Драко получилось, Учитель дал ему понять, что он способен как рубить, так и защищать, но выбор остается только за ним. И это оказалось так непохоже на свободу его детства, где он мог выбрать любую игрушку, какую захочет. Это был настоящий выбор. По сути, именно в той пещере Учитель дал ему свободу, и Драко перестал быть Мальчиком-у-которого-нет-выбора.
С тех самых пор свобода у Драко ассоциировалась с журчанием водопада.
Тогда же Учитель сказал, что ему нужна особая женщина.
Женщина-ножны из старинных японских сказаний — ее почти невозможно встретить. Такая женщина была слишком тяжела для простого мужчины, сложна и ярка, она ослепляла того, кто был слабее ее. Ей подходил только искусный самурай, умело владеющий как катаной, так и ей самой. Но приходило время, и безумие и сила самурая выливались через край. И тогда он превращался в меч, способный разрушить всё. И только особенная женщина могла остановить его ярость.
Так они становились ножнами для меча.
Возможно, Малфою просто хотелось, чтобы кто-то видел в нем больше, чем другие замечали в нем, чем он сам видел в себе —поэтому он с таким отчаянием боролся за Грейнджер. Но где-то внутри он хотел верить, что она и есть та особенная женщина-ножны.
Кто, если не она? Такая хрупкая в своей силе, такая живая и понимающая…
Неукротимая.
Малфой зажмурился и тряхнул головой. Все мысли обязательно должны возвращаться к ней? Он увидит её меньше чем через пять часов.
Драко направился в комнату и, не раздеваясь, повалился в кровать.
***
Рано утром по выходным в больницу всегда приходил Долгопупс. Вот и в этот раз, услышав стук в дверь своего кабинета, Драко уже знал, кого увидит перед собой. Долгопупс открыл ее и, не слишком ловко протиснувшись в совершенно стандартных размеров проем, присел напротив Драко.
— Мерлин, Долгопупс, у тебя что, совсем нет личной жизни? Какого хрена ты здесь так рано, еще и в выходной?
Спустя несколько месяцев его работы с родителями Невилла, Драко постепенно сменил болезненные издевки, которыми третировал его на протяжении всей школьной жизни, на беззлобные усмешки. К слову, они были взаимными.
Именно Невилл, убивший некогда ненавистную Драко Нагайну, стал первым человеком, протянувшим ему руку. Не сразу, конечно, но все же.
Драко этого не понимал. Точнее, это напоминало сопливые романы его матери, где мальчика, который постоянно поганил жизнь другим, в конце простили и любили за поломанную душу.
Однако сперва, когда Невилл только узнал, кому передали лечение его родителей, он ворвался к нему в кабинет, взорвал кушетку и облил водой письменный стол. В ответ Драко назвал его реакцию соплячьей, за что и получил жалящее в плечо.
После небольшой дуэли и четырех порций огневиски Невилл рассказал об отсутствии твёрдого прогресса в состоянии родителей.
А безумие Гермионы стало ещё одной спиралью его ада. Ещё один близкий человек, которого он потерял под кривой и кровожадной палочкой Беллатрисы. Поэтому каждое утро выходного Невилл проводил в двух палатах: у родителей и у Грейнджер.
По обыкновению, он заходил перед своим ритуалом к Драко и спрашивал, не хочет ли он выпить вечером в баре вместе с некоторыми старыми друзьями.
«Старые друзья», как полагалось, были прежними недругами. И он всегда отказывался. Счастливый рыжий клан Уизли, взрывоопасный Симус Фини-что-то-там, Лавгуд Безмозгошмыгная и ещё парочка одноклассников, которые едва ли мечтали лицезреть субботним вечером равнодушное лицо Драко Малфоя, способное временами вывести даже его самого.