Несложно было поверить, ведь он не знал другого мира. Первых магглорожденных он встретил только в Хогвартсе и искренне удивился, что они выглядят точно так же, как чистокровные или полукровки.
Девчонка Грейнджер была, пожалуй, менее грациозна, чем воспитанные на танцевальных па Пэнси и Дафна, но в целом она была… такой же. Тогда он подумал, что уж интеллект точно не про грязнокровок, но уже на первом уроке Грейнджер разрушила и этот столп.
Так происходило раз за разом, и Драко ненавидел её, ведь она была угрозой его мировосприятию. Стоило лишь допустить мысль, что магглорожденные не отличаются от настоящих волшебников, и это разрушило бы его веру в отца. Но с каждым годом трещина в сосуде отвращения, созданном Люциусом в сыне, росла, и Драко уже не мог латать её старыми убеждениями. Заплатки слетали, разрушая всё, чему его учил отец, пока однажды сосуд не треснул окончательно и Драко едва не утонул в сгнивших воззрениях своего отца. И даже тогда, когда с помощью Поттера и его показаний на суде Драко удалось выбраться из этого болота, он всё еще оставался в мокрой пропитанной кошмаром одежде старых взглядов…
Но Тибет изменил всё. Каким бы ни приходил туда человек, уходил он всегда голым.
Именно там Драко впервые познакомился с маггловским миром. Его сердечный лама не навязывал, не призывал к этому, но не проникнуться оказалось невозможно, когда тень отца над его головой рассеялась. Впереди ничего не было, а по-старому больше не получалось, и любопытство грело его.
Тогда-то он и познакомился с другим миром. Постепенно с Драко стекали старые привычки и предубеждения, пока он окончательно не разочаровался в самом себе. Оставшись голым перед собственным будущим; не имея на плече отцовской руки, никогда не являвшейся символом поддержки, а всегда только попыткой удержать Драко от «отвратительного»; не имея на руке кольца Малфоев, обязывавшего соблюдать родовые условности и догмы; не имея внутри ни одного компаса, помогающего определить дальнейший путь, Драко с удивлением отметил, как в груди стало легче.
Старые долги и устои спали с него, как кандалы, и сейчас он был волен выбирать свой путь сам. И хотя он не знал, куда идти, он хотя бы знал, куда точно не хочет возвращаться.
Именно это позволило Драко взглянуть на маггловский мир иначе и, хотя многое по-прежнему смущало и отталкивало его, он не мог не признать, как далеко продвинулись простецы в стремлении облегчить себе жизнь. Не обладая ресурсами магии, они искали иные методы решения задач, которые, порой, были действеннее тех, что находили волшебники.
Самыми важными открытиями для Малфоя стали психология и психиатрия. Волшебный мир имел практически неограниченные возможности лечения всех магических болезней. Можно было за ночь срастить ногу или одним глотком зелья прогнать простуду, но в той же степени, в которой колдомедицина была сильна в излечении физических увечий, она была абсолютна бесполезна в лечении ментальном. Ты мог лишиться всех органов, нарвавшись на заколдованный артефакт, и уже спустя неделю выбирать подарки на Рождество детям в Косом переулке. Однако если волшебник получал плохо скроенный Обливиэйт или лишался рассудка в пытках, колдомедики лишь разводили руками и помещали его в палату с белыми стенами, ожидая, когда магия вылечит волшебника сама.
Но вот же хренов сюрприз: магия не лечила ментальность, магический потенциал не расходовался на такие тонкости как разум, а значит, отделение Януса Тики было не более чем хосписом для сумасшедших, запертых в собственных кошмарах.
Малфой стал практически светилом ментальных наук в волшебном мире, но это не было чем-то, к чему он шел сознательно. Всё, чего он желал, — вылечить рану, из-за которой вяло всё то, что в нем взрастила мать. Он не мог так поступить ни с ней, ни с собой.
Хотя нет, с собой-то как раз таки мог. И даже хотел.
Малфой чувствовал себя другим после возвращения с Тибета. Он был свободен от собственного гнета, и хотя презрение толпы всё ещё преследовало его, оно почти не жалило, учитывая, сколько истовой ненависти он получал раньше. За то, что вовремя не понял, что всё, что проповедовал его отец, — полное дерьмо. За то, что не хватило смелости пойти против него и защитить мать от кошмаров. За то, что не смог починить себя сам.
Но не теперь.
Драко знал, что все опасливые или пренебрежительные взгляды не стоят ничего, пока у него есть то, что он приобрёл сам. Впервые его самолюбие подпитывалось реальными достижениями. И с высоты нового знания об обоих мирах, Драко признавал: волшебники заслужили свои заколдованные окна. В отличие от магглов, не имеющих и половины силы, доступной им, они не стремились к дальнейшему развитию.
Он практически не встречал новаторов в магическом мире. По этой причине тот же Северус Снейп приравнивался практически к Мерлину зельеварения. И Малфой не исключал, что близкое знакомство с магглорожденной Лили Эванс не оставило свой отпечаток на желании зелевара открывать все новые рецепты и экспериментировать с заклинаниями. Магглорожденная Гермиона Грейнджер была лучшей ученицей Хогвартса, великолепной ведьмой с врожденными талантами, готовой познавать новое, старательной, умеющей… как там говорил старик Дамблдор на первом курсе?.. Мыслить логически и не поддаваться панике в ситуациях, когда другим грозит опасность?
Кажется, именно так.
И старик не ошибся. Она и вправду была великолепна. Грейнджер несла в себе свободу, с которой выросла в маггловском мире, она привыкла к настоящим далям за окном, и она привнесла это в магический мир, украсив его, не меняя и не подстраиваясь. Вот почему Драко мог признать сейчас, что её подход к жизни его завораживал. Еще в одиннадцать лет она поняла то, что он смог понять, только превратив собственную жизнь в фарш и слепив всё заново.
Грейнджер снова сделала это. Она снова его обошла во всем. Он мог бы ненавидеть ее за это как раньше.
Но то, что она взрывала внутри него фейерверк, было слишком далеко от ненависти. Чертовски далеко.
В голову Малфоя пришла неожиданная и свежая мысль, так что он крутанулся в кресле и практически сразу вскочил, едва не снеся пузырек с воспоминанием о бездарном сеансе с Лонгботтомом.
Гермиона… она же…
Ме-е-ерлин. Он даже в мыслях называет её по имени. Он вляпался по самое дерьмо.
И он подумает об этом позже.
Сейчас важнее иное: Гермиона была рождена в другом мире. А травму она получила в магическом. Триггеры вполне могли сработать на любое явное проявление волшебства и играть с этим не стоило, но что, если попробовать дать ей что-то из маггловского мира?
Малфой вышагивал по кабинету, едва замечая, как серая мантия колыхается за ним, задевая стул для посетителей, а небо за заколдованным окном постепенно затягивают облака.
Первым порывом была арт-терапия, но он не встречал у Грейнджер хоть какой-то тяги к искусству, за исключением их воображаемого похода в музей, но и это было его идеей.
Нужно вытащить её ассоциации на поверхность, чтобы понять, как именно она видит свою роль в войне. Драко передернуло, стоило вспомнить, как сильно её сознание сопротивлялось и выталкивало его, как она кричала и плакала, истерически расцарапывая кожу на ладонях, как умоляла его оставить её одну в её безопасном мире.
Малфой чувствовал, словно убивает её, мучает не хуже Беллатрисы, и это убивало его самого. Воспоминание до сих пор было словно отпечатано на обратной стороне его век. Прекрасные волосы Гермионы прилипали к лицу, по которому стекали крупные слезы отчаяния. Она качала головой и просила его отступить.
«Что не так, Гермиона? Постарайся вспомнить, что было в Мэноре? Почему ты не помнишь экзамены, которые сдавали Поттер и Уизли? Смотри на меня, нет, Гермиона, нет, смотри на меня. На меня. Почему ты работаешь в ОМП? Что не так, Гермиона, найди нестыковку. Гермиона? Гермиона, что не так?»
«П-прошу тебя… н-не н-надо!»
Она всхлипывала так сильно, что не могла дышать.
«Много чего не так, и тебе никак этого не изменить, оставь это! Тебе не надо исправлять меня, потому что я не сломана! Я счастлива здесь, слышишь?! Не надо меня исправлять. Я — это я. Просто не с ними… Просто… здесь».