Лиза держала за руку и предупреждала, когда накатывала очередная волна. Но Лев и сам знал: он чувствовал телом и слышал приближение каждого вала. В этот момент он обнимал Лизу, вода сбивала их вместе, и он ощущал ее прохладную кожу своей.
Его переполняли эмоции. Словно он стал тем, кем мечтал быть всегда, таким, каким видел себя где-то внутри, — своей лучшей версией. Соленая вода омывала его глаза, щипала, и он видел все, как в тумане, — размывы воды, пятна света. Пока пятно света не сменилось игрой света и тени, и перед глазами не возникло ее лицо. Он видел Лизу: ее лицо возникало на секунду, а затем подергивалось дымкой. Возникало снова, отчетливее, и снова погружалось в туман. Но он видел ее. Он видел ее.
— Я вижу тебя, — сказал он, захлебываясь соленой водой.
Лиза смотрела ему в глаза. Сейчас или никогда.
Когда очередная волна приподняла их над землею, он наклонился и мягко прикусил ее соленые от морской воды губы.
А потом его снова накрыло волной. И когда он вынырнул, то увидел перед собой стул, а чуть дальше — слабо сияющий прямоугольник.
Такая осень бывает один раз в несколько лет, не прибитая дождем и скверным настроением, а легкая, воздушная, наполненная светом, пробивающимся сквозь пожелтевшую листву. В тот день он хотел больше, чем мог себе позволить, и верил, что ему дано больше, чем другим, а его работа преподавателем — это временное, и дальше его ждет известность и успех как художника. Он в совершенстве владел техникой рисования, по крайней мере ему так казалось. Но ему всегда чего-то не хватало.
Лев поставил на стол перед учениками вазу с ветками, на которых качались пожухшие листья.
Студенты попросили его, можно ли, чтобы на уроке присутствовала девушка с другого факультета — чья-то подруга. Льву было все равно, поэтому он разрешил. Он велел дать ей лист, кисть и акварель.
— Рисуй, как умеешь. Не пытайся сделать рисунок совершенным, просто рисуй, — сказал он, видя ее замешательство.
На перемене она ушла с остальными. Ее лист остался наполненный светом и пустотой — девственно-белый. Лев встал за ее мольберт. Он рисовал ее по памяти, весь отдавшись вдохновению. Пятна света и тени. Линии и цвет.
Лев не знал, как звали ту девушку. Он долго перебирал женские имена, и ни одно ей не подходило, пока ему не пришло в голову — Лиза.
Потом пошел дождь, долгий, осенний, — и кабинет погрузился в полумрак.
А потом стало темно. И когда Лев вынырнул снова, то увидел перед собой стул, а чуть дальше — слабо сияющий прямоугольник. Он догадался, что это было окно. А за окном вечер. Лев моргнул. Но ни стул, ни комната, в которой он находился, никуда не исчезали. В ушах не жужжало. Значит, кастрюлю сняли с его головы. И, значит, все, что он видит сейчас, — настоящее, а не его воображение.
Свет из окна подсвечивал черты девушки на рисунке, который Лев держал в руке. Линия носа, изгиб губ. И глаза, которые у него получились совсем живыми. Красивый портрет. Много лет назад он нарисовал незнакомую девушку, и, наверное, то был лучший его рисунок и лучший его вечер, и он помнил его до сих пор.
Прибор, на самом деле больше похожий на мотоциклетный шлем, чем на кастрюлю, висел у стены. Если не знать, что это такое, то можно решить, что вся его работа — это создавать в голове образы виртуальной реальности. Но факт, Лев пришел сюда слепым, а теперь видел; а все образы он создал в воображении сам. Он вспомнил, как входил в холодное море и как накатывали волны и качали его в его воображении. Вспомнил обжигающе-кислый лимонад. Только ту ночь и драку с таксистом он помнил с трудом, как будто все случившееся было стерто.
Лев сложил рисунок и положил его в карман пальто.
Лимоны и лимонад.