— У нее тахикардия! — в ответ кричит папа. — Пульс слишком частый, сейчас она примет таблетку. Ты можешь потерпеть хоть секунду?
— Конечно, секунду потерпеть можно, — говорит бабуля Сэди. — Ладно, будем терпеть секунду.
ПРА вытаскивает из сумочки пузырек, трясет его, подставив ладонь, чтобы таблетки туда высыпались, потом накрывает этой ладонью раскрытый рот и замирает в ожидании. Еще немного, и она, кивнув головой, снова вцепляется в папин локоть.
И вот мы всей компанией столпились перед дверью с табличкой «3W». Чтобы придать еще больше значительности событию, и без того торжественному сверх меры, бабуля Сэди поочередно устремляет на каждого из нас тяжелый пристальный взгляд и только после этого жмет на кнопку звонка.
Через мгновение раздается скрежет нескольких отпираемых замков, и в дверном проеме перед нами, проступив на черном фоне неосвещенного коридора, возникает массивная женская фигура. Бабуля Сэди о чем-то спрашивает по-немецки, фигура так же отвечает, а я говорю себе, что, если мне придется весь остаток дня слушать разговоры на немецком, я умру. Но бабуля Сэди переводит:
— Она говорит, что ее сиделка, к несчастью, взяла на полдня отгул, так что она одна. Болезнь не позволяет ей принять нас так, как хотелось бы, но завтрак готов, он нас ждет, — и, хотя последнее сообщение абсолютно излишне, бабуля добавляет: — Это Грета.
Грета снова забубнила что-то по-немецки, но тут ПРА, перебивая ее, произнесла ясным, сильным голосом:
— Сегодня разговор пойдет на английском.
Театральным жестом отпустив руку моего отца, она шагнула вперед. Все невольно посторонились.
Сестры стояли теперь лицом к лицу, их разделяло расстояние сантиметров в пятьдесят. Они смотрели друг на друга. Они, мягко выражаясь, совсем не похожи. У Греты лицо грубое, с крупными чертами, глубокие, будто топором вырубленные морщины так избороздили ее воспаленные щеки и отвислый подбородок, словно на ломти изрезали; ее серые волосы заплетены в косу, узлом скрученную на затылке, а громадное тело колышется, как желе, под конфетно-розовым спортивным комбинезоном.
— Кристина! — пробормотала она, протягивая руки к ПРА.
Для меня это имя было полнейшей новостью, но никого больше оно не удивило, значит, во времена, когда ПРА была немкой, ее, видимо, и вправду так звали.
— Кристина! — повторила ее сестра, и я увидел, как в уголках глаз, утонувших в напластованиях жира, блеснули слезы.
Вместо того чтобы броситься в раскрытые объятия Греты, ПРА схватила ее за запястья, притянула к себе и резким, чуть ли не свирепым шепотом осведомилась:
— Что, если мы войдем?
— Ну да, разумеется, — залепетала Грета с акцентом. — Извините меня. Прошу вас, пожалуйте все, входите, входите. Сделайте одолжение, снимите обувь, на улицах столько пыли!
Бабуля Сэди приступила к ритуалу представления, Грета стала каждому из нас пожимать руку; при виде шрама у меня на виске она сдвинула брови так, что на лбу отпечаталась буква w:
— Несчастный случай? — спросила, тыча пальцем в свой собственный висок.
— О, это так, ничего! — хором воскликнули все четверо взрослых; совпадение их развеселило, они засмеялись, тоже в один голос, и это снова насмешило их, однако я не нашел в этом абсолютно ничего забавного.
На столе стояла уйма всяких вещей, которых я не ем. Колбасы с узором из сала, корнишоны и редис, фаршированные яйца, вонючие сыры, картофельный салат с луком, черный жесткий хлеб… К счастью, мама, заглянув на кухню, приметила коробку кукурузных хлопьев и спросила Грету, нельзя ли мне съесть тарелку? Потому что знала: при этой посторонней женщине папа не посмеет шпынять ее из-за моего пищевого рациона.
Мама настояла, чтобы мы все, расположившись вокруг стола, взялись за руки и сотворили молитву, при этом она возблагодарила Господа за необыкновенную встречу двух сестер после шести десятилетий разлуки, хотя остальные, похоже, были не так уж довольны, даже бабуля Сэди, придумавшая вытащить нас всех сюда. По окончании молитвы они забыли поцеловать меня и поаплодировать, так что я начал думать, что вся эта затея с поездкой — чудовищная ошибка. Свои хлопья я старался есть как можно медленнее, потому что мама запретила мне выходить из-за стола:
— Мы не у себя дома, сегодня тебе нужно быть таким умницей, чтобы комар носа не подточил, договорились?
Я изнывал от скуки, озирался, бесцельно натыкаясь взглядом на предметы. Чувство такое, будто тебя заперли в кукольном домике. Всюду, куда ни посмотришь, — мебель и безделушки, вышитые подушечки и салфеточки, граненые хрустальные чашечки, статуэтки, на стенах, оклеенных обоями в цветочек, фотографии и картины в рамках, каждый квадратный сантиметр чем-то занят и украшен, эх, стать бы черепашкой-ниндзя, размахнуться и врезать, крушить руками, ногами, направо, налево — Бах! Трах! Дзынь! Крак! — разнести все это, а потом уйти или, того лучше, стать как Супермен, ему ведь стоит только руку поднять, чтобы ракетой взметнуться вверх, пробить крышу и на огромной скорости врезаться в сияющую голубизну неба. Воздуха! Воздуха!