Елена пожала плечами: — Опыт.
Этот ответ она давала всегда. Как объяснить то, чего никто другой не видел? Как рассказать о нитях жизни, не прослыв сумасшедшей? В медицинском университете её уже считали странной — слишком сосредоточенной, малообщительной. С тех пор мало что изменилось.
В своем кабинете Елена сбросила хирургическую робу и устало опустилась в кресло. За окном виднелся силуэт Исаакиевского собора, окруженный парящими платформами аэротакси. Она потянулась к маленькой фляжке, спрятанной в ящике стола. Глоток крепкого коньяка обжег горло — маленькая слабость, которую она позволяла себе только после успешных операций.
Ее размышления прервал стук в дверь. Молодой интерн, Виктор, замер на пороге с растрепанными рыжими волосами и расширенными от испуга глазами.
— Доктор Вяземская, — выпалил он, — в приемном странный пациент. Система не может его идентифицировать. Словно его не существует в базе данных.
— Дипломат под защитой? Бывают особые протоколы…
— Нет, вы не понимаете, — интерн нервно сглотнул, — аппаратура вообще его не видит. Все показатели — пустые поля. Но он дышит, разговаривает. Просто… системы утверждают, что его не существует.
Внутри Елены что-то сжалось. За тридцать шесть лет жизни и более десяти лет практики она видела многое, но такое… Профессиональное любопытство смешалось с неясной тревогой.
— Веди, — коротко бросила она, поднимаясь.
В приемном покое Елена замерла на пороге. Мужчина на смотровом столе выглядел совершенно обычно — средних лет, спокойное лицо, дорогая, но неброская одежда. Но когда она посмотрела на него своим особым зрением, то похолодела. У него не было нити жизни. Совсем. Такого не могло быть.
Она моргнула, протерла глаза, проверила настройки своих кибернетических линз. Ничего не изменилось. Перед ней лежало нечто, лишь притворяющееся человеком.
— Здравствуйте, доктор Вяземская, — произнес мужчина, и его голос звучал слишком идеально, словно синтезированный компьютером. — Кажется, у вас ко мне вопросы.
Она сглотнула комок в горле. Все правила требовали немедленно вызвать охрану, изолировать странное существо. Но что-то удерживало ее — инстинкт исследователя, любопытство, или, возможно, осознание того, что впервые она встретила кого-то, кто мог бы понять ее собственную странность.
— Вы… — она запнулась, стараясь подобрать слова, — вы знаете, что я вижу?
Существо улыбнулось, и в этой улыбке не было ничего человеческого — только холодный, расчетливый интерес.
— Конечно, доктор. Вы видите отсутствие того, что должно быть у всех живых существ. Интересно, правда? — он слегка наклонил голову. — Вы видите нити жизни с детства, верно? Редкий дар… который может сделать вас очень ценным… инструментом.
Последнее слово прозвучало как приговор. Елена ощутила, как по спине пробежал холодок. Она должна была испугаться, позвать на помощь, но вместо этого почувствовала странный прилив силы.
— Я не инструмент, — ответила она, удивляясь твердости своего голоса. — И я хочу знать, что вы такое.
Существо рассмеялось, и от этого звука задрожали колбы в шкафах.
— О, доктор, — произнесло оно. — Вы скоро узнаете гораздо больше, чем хотели бы. Грядет война между мирами. И ваша способность видеть нити жизни делает вас идеальным… чемпионом.
Михаил Старовойтов жил в мире, где время остановилось в девятнадцатом веке. Не внезапно — это был осознанный выбор целой нации. Когда временные парадоксы начали разрушать реальность, лучшие умы решили стабилизировать ход времени, заморозив технологическое развитие на уровне паровых машин и механических устройств.
В этом мире паровые омнибусы грохотали по булыжным мостовым, а городские фонари на перекрестках зажигали фонарщики в синих форменных сюртуках. Гидравлические лифты и пневматические трубы почтовой связи считались вершиной прогресса, а механические счётные машины — пределом вычислительной техники.
Его мастерская в старом особняке на Петроградской стороне считалась лучшей в городе. Массивная дубовая дверь с медной табличкой “М.А. Старовойтов. Хронометрист” вела в просторное помещение, освещённое газовыми светильниками с хрустальными плафонами. Сотни часов на стенах отмеряли время синхронно, наполняя пространство музыкой тиканья и колокольчиков, отбивающих четверти часа.
Михаил любил этот звук — размеренный, предсказуемый, вечный. Точность была его страстью. Гравировка на внутренней стороне карманных часов, которые он всегда носил с собой, гласила: “Время — единственное, что невозможно вернуть”. Эту истину он помнил с детства, когда его отец — тоже часовщик — впервые объяснил ему устройство хронометра.