— Могу из тебя красавчика сработать… — приставал Сашка к ротному писарю.
Алхимик отделывался ужимками, морщил нос и надувал щеки.
— Хошь, загрунтую веснушки? Разделаю под орех! Я гримом занимался, хошь — размалюю, как девку, хошь — под лешего… Хошь?
— Под бульдога можешь? — спросили Сашку, и Янкин неодобрительно фыркнул. Фыркнул потому, что сам же сегодня читал саперам газеты и они рассматривали портрет деятеля, похожего на бульдога… Как-никак союзник, неприлично смеяться. Янкин хотел одернуть озорников, но передумал, поскольку поди докажи, о ком речь…
— Из Алхимика бульдог не получится, — сказал Сашка и протянул в витрину руку.
— Почему? — осклабился щербатым ртом Алхимик. Безапелляционный тон Сашки задел писаря.
— Если б ты смоктал сигару… — Говоря это, Сашка шарил по витринной полке, и скоро в руках у него очутились баночка с вазелином, помада, карандаш для бровей и еще какие-то причиндалы. Перебрав все это в руках, он притулил Алхимика к подоконнику и начал манипулировать: придал его лицу землистый оттенок, нанес на лоб морщины, прочертил борозды возле носа и у губ, насинил мешки под глазами, вывернул и велел так держать нижнюю губу. Потом отступил на шажок и руками отстранил всех.
— Что ты из меня делаешь? — зашлепал вывернутой губой Алхимик.
— Щеки у тебя девичьи, а нужно складками, с наплывом… И подбородка нету, — сожалел Сашка, орудуя карандашом и мазями.
Гримера подбадривали товарищи, и он старался вовсю. Под конец он втиснул в рот Алхимику предложенную кем-то трофейную сигару; в лице Алхимика появилось что-то тяжелое, хваткое, и если знать, кого хотел изобразить Сашка, да еще чуток сфантазировать, можно было увидеть желаемое. Алхимик тужился, пучил глаза и накатывал воротником гимнастерки жиденькую складочку на подбородке. Вокруг все хохотали.
— Не натуживайся, бульдог, а то дух пустишь!
— С бульдога Гитлер пустит… Он теперича в Арденнах, злой.
Евгений взирал на художества саперов сквозь пальцы: пусть потешатся. Он и сам увлекся и не приметил, как возле него застопорила машина и на тротуар выскочил комбат майор Зубов.
— Кого встречаешь?
Евгений не сразу понял вопрос комбата, а поняв, спрятал букет за спину.
— Подарок…
Зубов был невыспавшийся и злой. Он четвертые сутки безвылазно мытарился в машине, и это бы еще ничего, беда в том, что потерялась где-то, не выходила на связь разведгруппа Владимира Богдановича, от которой ждали важную информацию. Группу эту посылал на задание именно Зубов, когда служил еще в штабе армии, и на душе у него было неладно. Он задержал взгляд на саперах:
— Чем заняты?
— Самодеятельностью, — ответил увлекшийся Сашка.
Зубов с одного взгляда охватил и разбитую витрину, и гримировальные принадлежности в руке парикмахера, и дурацкую, с вывернутой губой и сигарой во рту, физиономии Алхимика.
— Кто высадил стекло?
— Мы… не мы…
— Кто, я спрашиваю, мародеры?! — Зубов в исступлении пошарил по кобуре, но отдернул руку и повернулся к Крутову.
— Была разбита, — доложил Евгений.
Зубов, не зная куда деть руки, схватился за козырек, подергал фуражку, сказал:
— Разгильдяйство! Если бы не знал тебя с сорок первого…
— Не поверили бы?
— Нашелся… тупейный художник… — Зубов разглядывал длинную и нескладную фигуру Сашки-Пата.
— Мы временно… на отдыхе, товарищ майор, — не спасовал Сашка.
— Какой отдых! — вскинулся Зубов. — По всем данным, контрудар назревает.
— Назреет — будем ударять… — сказал Евгений. Ему совершенно не хотелось говорить и даже думать об этих предметах: удар, контрудар… Вся война из того и состояла, удивляться тут было нечему. Беспокойство комбата по поводу назревшего контрудара не передалось ему, общие успехи на фронте уже перестроили его психику — в голову не приходило, что нынче возможны какие-либо неудачи на фронте. Все шло к победе! Бои, потери — это да, но поражение… О былых военных невзгодах он вспоминал со щемящим сердцем, почти с таким же чувством, с каким вспоминают о чем-то безвозвратно утерянном в детстве…
Перед его глазами маячили усталые, грустные, озабоченные и даже откровенно озорные лица саперов, и в голове его мелькнуло, что представление, которое давал Сашка-парикмахер, явилось естественной разрядкой после нервотрепки с минами на улицах города. Зубов что-то говорил Евгению, но Евгений только делал вид, что слушает комбата, в действительности он витал далеко отсюда… Он стоял, опираясь спиной о фонарный столб, и совершенно машинально козырнул Зубову, когда тот направился к своей машине.
Когда Евгений, отдав необходимые распоряжения, явился в штаб, комбат сидел уже в своей будке, что-то писал, и Евгений молча козырнул ему.
— Доставай карту, — сказал Зубов.
Евгений поднялся в будку, вынул из планшета склейку, и Зубов собственноручно нанес новую линию фронта, наметил скопление противника в районе Каунаса, прочертил пунктиром синюю стрелу возможного контрудара и наконец жирно выделил позиции своей артиллерии прямой наводки.
— Задача — прикрыть пушкарей минами, — сказал он в заключение. — Работать только в темноте.
Евгений забежал еще к снабженцам и в техчасть, наскоро отчитался по расходным материалам, передал штабной машинистке подарок: пачку трофейной писчей бумаги и плитку шоколада — все из второго взвода, у них была давнишняя дружба, — и вернулся в роту. По дороге он прикинул расчет людей на ночное задание, а когда вернулся, то увидел, что в расположении скучает один Сашка-Пат, и тот с бельем в руках — ждет, когда его подменят. Увидев капитана, Сашка доложил, что чистую смену для него старшина занес на квартиру. Евгений не стал терять времени и махнул через улицу, в дом, где ночевал две ночи: в конце концов перед боевым заданием сам бог велел помыться.
Чтоб получить все двадцать четыре удовольствия, Евгений хотел еще и побриться перед баней. Переступая порожек, он готовил в уме фразу, с которой обратится к хозяюшке, степенной и приветливой Саломее. На столе увидел цветы, и это отвлекло его, фраза о теплой воде никак не складывалась… Саломея же плохо понимала по-русски. К тому же он спешил, а степенная Саломея относилась к каждому своему шагу с милым и непреклонным уважением, и было заметно, что домашний свой труд она ставила так же высоко, как всякую иную работу. Манеры и весь ее облик вызывали у Евгения почтение, но отнюдь не восторг, потому что он постоянно пребывал в цейтноте, начиная с самого раннего утра, когда вскакивал после тревожного ночного сна и, не успев как следует позавтракать, срывался с места.