— Товарищ командир… товарищ командир… — зашептал Буряк.
Евгений таращил глаза, но никого не видел, только слышал шаги. «Кто там, вражеский патруль? — подумал он. — Или срочно вызванный к начальству офицер?»
Человек шел неторопко. Слышно было, как он остановился, чиркнул зажигалкой. В селе кукарекнул петух, кто-то из разведчиков хрустнул стеблем. Евгений сжал оружие.
Из темноты возник Журков. За ним, как тени, — его спутники. Они несли на плечах тяжелый, похожий на бревно тюк.
— Клади, — сказал лейтенант.
Бойцы нагнулись и скатили ношу на землю. Это был завернутый в одеяло человек, его выхватили прямо из постели. Пока ему открывали лицо и вынимали изо рта пилотку, он возился и брыкал ногами. Тем временем кряжистый спутник лейтенанта отвинчивал фляжку. Он что-то сказал, и Евгений понял — это и есть тот самый охотник Кузьмин, который привык принимать чарку, возвращаясь с трофеем.
Очумевший пленник притих, и Журков окончательно освободил его от упаковки. Немец стоял в ночной рубашке, со связанными руками, и хлопал глазами. Покрытые маскхалатами фигуры, чужая речь — все для него было слишком невероятным.. Пленник ущипнул себя, дернул руками и заорал. На него накинулись, но он был крепок, долго катался, выбивался из-под кучи тел, извиваясь и отшвыривая бойцов ногами и головой. Наконец с ним совладали. После борьбы вид у него был жалкий, ночная рубашка висела клочьями. Вдобавок пленный был босой.
— Лезет в волки, а хвост собачий, — проронил Наумов.
От крика в деревне вспыхнула тревога. Оттуда донеслись шум и беготня, хлопали двери. Разведчики вновь спеленали немца, и двое, кряхтя, взвалили его на плечи.
— Здоро-овый, гад! — сказал Кузьмин.
— Офицер? — поинтересовался Евгений.
Шедший впереди Журков потрогал пряжку на подбородке, убедился, что каска сидит на нем хорошо и буркнул:
— В зубы не глядел.
Отряд повернул к границе. Позади лаяли собаки, над деревней взвилась ракета. Журков прибавил шагу. Евгений оглядывался по сторонам, и ему казалось, что небо уже засветлело.
— Командир… — доложил Буряк, — Наумов отстает.
Евгений бросил впереди идущему Журкову: «Догоню» — и скатился в хвост. Вдвоем с Буряком они скрестили руки и подняли Наумова. Сапер был тяжел.
— Я сам…
Однако сам идти он не мог, не позволяла вывихнутая ступня. Евгений хотел окликнуть лейтенанта, но за спиной уже отчетливо слышалась погоня, и он не рискнул подать голос.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Тенистый парк дышал прохладой. Над аллеями сомкнулись липы с кленами, обочь пылали клумбы, у фонтанов носилась детвора. Владимир с газеткой в руке продефилировал по знакомой дорожке, глянул с кручи на синие заднепровские дали, увидел милые рыбацкому сердцу Труханов остров, Черторой, Дарницу и не спеша, вальяжно взошел на веранду пивной. Настроение у него было отменное, мысленно он еще не расстался с Груней. Эхма, сколько клялся Владимир порвать сладкие путы…
В павильоне почти все столики были заняты. Пили неторопливо, на столах громоздились горы тараньих костей.
Владимир пожевал соленую сушку и грустно заглянул в чью-то опорожненную посудину. Наконец и ему принесли кружку, но он еще повертел в руках газету, подождал, пока осядет пена, и только после этого взялся за пиво. Отхлебнув, блаженно повел глазами по сторонам и поперхнулся: прямо на него шел давно не встречавшийся и неприятный ему Юрий Петрович.
— Ты? — привстал Владимир.
— Собственной персоной! — Было похоже, что дирижер подошел к нему намеренно.
— Решил напоследок кружечку… — будто оправдываясь, заявил Владимир. — Повестка у меня…
Юрий Петрович пристально рассматривал мятое лицо бывшего судейского секретаря.
— Как твои? — натянуто улыбнулся Владимир.
— Спасибо. Как Ольга? Что солдат пишет?
— Евгений?.. Всего два слова черкнул за неделю до начала…
— Плохо. — Помедлив, Юрий Петрович обронил: — А я, знаешь… решил добровольно… Расчет получил…
Владимир присвистнул. Не то чтобы он сильно удивился — нынче многие записывались в армию, — но все-таки поступок далекого от обычной земной жизни музыканта показался ему в первую минуту странным.
— Ты всегда так… — Владимир неопределенно шевельнул пальцами и скосил рот. — Впрочем, война.
Владимир силился подавить давнишнюю неприязнь, и ему стало неловко — всегда у него получалось с этим дирижером не так.
Юрий Петрович или не обратил внимания на реплику, или сделал вид, что не слышал.
— Понимаешь, концерт давали на Ленкузне. А там митинг, запись… И мы всей бригадой. Галина еще не знает…
Владимир слушал его с вниманием и, пожалуй, уважением. Правда, на службе у него тоже был митинг, но в кармане уже лежала повестка, а то бы он…
— Так… — обронил Владимир. — Значит, в военные музыканты?
— Видно будет. — Юрий Петрович почувствовал в вопросе колкость, замкнулся.
Посетителей в пивной прибавлялось. За столиками оживленно беседовали, говорили о войне, о Германии.
— Слопать хотят нас!
— Подавятся…
Какой-то очевидец рассказывал о пережитой бомбежке! «Под утро с именин топал… Маневры, думаю, под Киевом…»
— Война ненадолго, — сказал Владимир, сдувая пену. — Делов на месяц.
— Возможно… Галина по очередям бегает, оттуда вести приносит… То ракетчика поймали, то рассыпали листовки… — Юрий пригнулся к скатерти и сказал вполголоса: — Слушай, как они долетают?
— А-а… Это неожиданный фактор, между прочим. Не сгущай краски, один знакомый — три кубика — заверил: месяц! И амба. Он Павла знает, между прочим…
— Павла? — удивился Юрий Петрович.
— Угу…
— Поломал жизнь Павло… И себе и семье, сук-кин сын!
— Ты не любишь Павла, Юрий. А зря! Он неплохой товарищ. Компанейский.
— Собутыльник — не товарищ! Доконает его идея разбогатеть…
Владимир не рад был, что упомянул про Павла, хотя чувствовал: в чем-то Юрий Петрович прав, что-то у Павла в жизни не склеилось. Но не такое нынче время, чтобы чужие грехи выводить на свет божий. И без того забот по горло.
Оба расплатились и молча смотрели друг на друга, понимая, что не скоро свидятся. Это удерживало их от того, чтобы разойтись в разные стороны.
— Как поживает Муся? — спросил Владимир, спускаясь с терраски.
— Стала губы красить… — ответил Юрий Петрович и вспомнил, как на днях задумчиво шел он по полуденному Крещатику, из раскрытого окна кинотеатра неслись детские голоса, пели «Каховку». В воздухе стоял запах молодой зелени и разогретого асфальта. На последней репетиция Юрий Петрович узнал, что зарубежные гастроли его капеллы отнесены на неопределенный срок. А разве могло быть иначе! Немецкие фашисты вторглись в Данию и Норвегию… Война во Франции, линия Мажино, Дюнкерк, Париж… Сорок дней… Хорошо хоть бронь не сняли с его музыкантов, ведь многие знакомые уже надели защитную форму.
В тот день он обедал дома. Сели за стол, Галина Тарасовна, подавая окрошку, устало сообщила:
— Федора, соседа, призвали.
— Переподготовка… — солидно пояснил Юрий Петрович, разглядывая яркое платье жены. Ему не хотелось расстраивать тревожными разговорами прихварывавшую последнее время Галину.