Хоть и тяжело было Ольге, она упрямо добивалась своего. Все ее помыслы делились между работой, учебой и заботами о Жене. Испытав на себе, чего стоит работать и учиться, особенно если упущены молодые годы, Ольга хотела видеть сына студентом сразу после десятого класса. Она поддерживала его технические увлечения, нередко заводила разговоры о его будущем. И, как ни странно, тревожные заботы о Жене давали ей душевный покой. В мыслях о сыне, в общении с ним она успокаивалась и отдыхала. Или так только казалось? Во всяком случае, она видела, каким открытым и честным мальчиком он рос, и в этом находила новые силы для завтрашнего дня. Заботы о Жене отвлекали ее от тяготивших мыслей о Владимире. Теперь Жени не было, а Владимир не распространялся о делах своих.
Не ночевал он дома частенько, особенно во время Ольгиных дежурств.
Давно уже не ездил Владимир на ложную охоту и не брал с собой ружье для маскировки; прошли те времена, когда он тяготился душевной раздвоенностью и подыскивал оправдания своей неправедной жизни. Вместо охоты наведывался он к Груне, которая продала свою хатенку и тоже перебралась из местечка в Киев и с помощью подружки пристроилась домработницей к бывшему певцу Зырянскому. Безголосый, но еще крепкий отставной бас, смеясь, называл ее завхозом и даже позволял себе благосклонно потрепать чернявенького завхоза за подбородок. Взаимоотношения Владимира с Груней после размолвки легко наладились: Груня отступилась от неразумного требования — или Ольга, или она — и все вошло в старое, привычное русло…
Владимир кивнул жене и с порога начал:
— Угадай, кого я видел?
— Не знаю.
— Юрия! Такой же… умник.
В комнате был беспорядок, на кровати громоздились белье, свертки и узлы. По привычке Владимир завел было какую-то историю в оправдание беспутной ночи, но понял несуразность своих речей и примолк.
Ольга объявила:
— Повестку принесли.
— Вторую?
— Мне…
Владимир тронул щепоткой свой нос, спросил:
— Письмо было? От Женьки?
Ольга бросила в распахнутый чемоданишко какую-то тряпку, села на стул и зарыдала.
— Что… с Женькой?! — вскрикнул Владимир. Он стоял возле Ольги, пробовал что-то говорить, но утешения не получалось.
— Похоронная у соседей… — сквозь слезы пояснила Ольга. — Бабушка их как помешанная…
Владимир ощутил прилипшую к спине тенниску и рассеянно повел глазами по комнате. Вчера еще собирался он поправить на окне светомаскировку, но теперь решил — ни к чему, раз они с Ольгой уйдут на фронт.
Он снял с этажерки карточку Евгения — в гимнастерке, с двумя угольниками в петлицах — и сунул в карман.
Такая же карточка попалась на глаза Юрию Петровичу, она валялась на рояле.
— Так что же пишет казачок? — поинтересовался он.
— Ничего особенного. — Муся сморщила носик, она вовсе не думала в эти минуты о Жене, она собиралась на свидание с Костиком. Душа ее раздваивалась. После того как Константин в критический момент отвернулся от нее, она вообще разуверилась в мужчинах, ей казалось тогда, что все полетело в тартарары. Но сейчас, к своему удивлению, она не питала к Костику недобрых чувств. Больше того, ее опять влекло к нему.
Муся неловко подкрашивала губы, косясь на мать.
— Пробуешь? — не выдержала Галина Тарасовна. Муся зарделась, и Галина Тарасовна как бы невзначай добавила: — Зырянский о тебе справлялся, привет передал…
— Этот старый козел! — презрительно скривила губы Муся и поморщилась: усатый, с выступившей пролысиной друг семьи раздражал ее. В былое время он пел, потом остался администратором в театре; с год назад Зырянский овдовел и с той поры назойливо ухаживал за Мусей.
— Пора подумать о жизни, девочка моя…
— Я не старуха! — Настроение у Муси окончательно испортилось, из головы не шли намеки матери. Этот противный Зырянский с усами… А еще совсем недавно все было в ее жизни так просто и ясно: школа — консерватория — сцена… И вот тебе — война, подкатил фронт, и где-то на фронте гибнут люди, где-то там Евгений, и завтра будет Костик… зачем? Все сплелось в какой-то сумасшедший узел… «Ах, мама, ну какое теперь замужество…» — подумала она.
До встречи с Костиком у нее оставалось время, и она решила побродить по городу. На углу, возле аптеки, ее внимание задержалось на афишной тумбе. Рекламы были недельной давности, довоенные. По ним налепили свежий плакат: «Наше дело правое. Победа будет за нами!»
Предвечерний город вызывал тревогу. Люди куда-то спешили, бежали женщины с сумками, озабоченно вышагивал по тротуару командирский патруль. На вооруженных военных оглядывались. Даже здания, казалось, провожали их строгими взорами затемненных окон. Она привычно хотела подпрыгнуть и сорвать ветку с дерева, рассчитала шаг, но вдруг застеснялась и дальше пошла с таким видом, будто ее застали на чем-то нехорошем.
На улице военные проверяли прожектор. Муся видела такой в прошлом году на празднике. Тогда прожектор светил в гущу вечерней толпы, играла музыка. Муся машинально улыбнулась и свернула в сквер. На скамейке сидела старушка. Муся примостилась возле нее. На крыше соседнего дома покашляло радио. Подумалось: «Сводку дадут…» Но тут же мысли унеслись далеко. Она то о Костике думала, то вспоминала Женю и, может быть, впервые подсознательно поставила его рядом с собой, вспомнила, как был он застенчив с ней, как расцветал всякий раз, стоило ей улыбнуться. Вспомнила, как нежданно заявилась к нему, нарядная и веселая, они тогда допоздна бродили по Крещатику, зашли в Первомайский парк. В тот вечер Женя был возбужден, шутил и громко смеялся.
Дальше все сложилось просто: Муся предложила съездить в местечко, проведать дедушку, Женя ухватился за идею.
Приехали они под вечер и, пока Захар Платонович нащупал на столе очки да выглянул в окно — кто там тревожит собаку? — ввалились в комнату. Старик достал чистую скатерть, наколол рафинаду, нацедил в графин вишневки.
Женя был точно во сне; забыв про еду, он любовался Мусей. Нетрудно было заметить, что и старику она нравится.
— Костя приедет, писал… — сказал Захар Платонович.
Услышав о Костике, Женя сник. Он сидел, стараясь не смотреть на Мусю.
Захар Платонович выпил рюмку, горестно вспоминал то покойную бабку, то Жениного отца. Наконец сообщил, что арестовали лавочникова сына и нескольких его дружков — за старые и новые грехи…
Утром Женя одиноко бродил по двору, потом спустил с цепи Султана, и тот как оглашенный прыгал на него, лизал. Женя насилу отбился и отошел к погребу, на котором когда-то подолгу выстаивал больной аист.
Все было близким и родным — и колодец, и погреб, и малинник, и забор, за которым жил кузнец и даже сарай… Все было родным, и было больно и сладко видеть все это и трогать руками; чего бы не дал он, чтоб вернуть то время… Он пошел вдоль сарая, набрел на старую лестницу и оглянулся — не раздастся ли строгий голос бабушки; но бабушки давно не было, он прислонил лестницу и полез на сарайный чердак, где всегда так вольно мечталось — о небе, о подвигах, о геройстве…
На том чердаке чего только не было: старые газеты, журналы, книги и всякая иная бумага. Под самой кровлей, под стропилами, жужжали осы. Обобрав головой паутину и начихавшись, Женя устроился на стопке увесистых томов. От лежалой бумаги пахло тленом, в сознании Жени смутно всплыли какие-то неопределенные образы. Женя продолжал перебирать старый хлам, но послышался скрип лестницы, и в чердачном лазе внезапно появилась курчавая голова Костика. Костик щурил со света глаза.