Евгений объявил привал. Расположились в яру, возле холодного, прозрачного ключа. Ни леса, ни кустарника здесь не было, и Евгений долго колебался, прежде чем позволил развести небольшой бездымный костерок — вскипятить чаю для раненых.
Бойко не приходил в себя и, кроме глотка воды, ничего не принимал. Евгений с жалостью глядел на его обтянутые скулы и потускневшие зрачки. Затем достал устаревшую карту, внимательно взглянул на нее. Но взвод уже давно находился за пределами листа: даже надписи по обрезу, у оборванных ниток-дорог, мало что говорили.
— Я готов, — доложил Буряк.
— Одна нога здесь, другая там! — напутствовал Евгений его и Туркина, которого отделенный брал с собой…
Почти до самого села Буряк и Туркин шли по ложбине. На выгоне, за ветряком, постояли, всматриваясь в ближнюю улочку, но ни своих, ни чужих не заметили; только из крайней хаты показалась старуха в платке, прошла к тыну, сняла кринку и побрела назад.
Буряк с Туркиным переглянулись.
— Разреши, товарищ сержант… Схожу, вообще… — Голос у Туркина был ломкий, будто он стеснялся своих слов. Пальцы шарили по нестриженому затылку, перебирая взмокшие и оттого темные кисточки волос.
Буряк еще раз выглянул из-за ветряка. Село по-прежнему было мертво. Туркин, приняв молчание сержанта за согласие, поправил ремень с подсумками и ладонью присадил на голове пилотку. После контузии и возвращения из лазарета Туркин был уже не тем юнцом, которого страшил каждый выстрел. Товарищи смотрели теперь на него как на «старичка» и вполне надежного бойца. Туркин отмерил глазами, сколько шагов до бабкиного подворья, соображая, как бы незаметней туда проскочить. И все же рука его невольно елозила по вороту, подвижные пальцы перебрали пуговки, перескочили на клапан гимнастерки, расстегнули и застегнули его.
— Туркин, я сам… Жди! — властно остановил его Буряк.
Где-то поверху дунуло, ветряк скрипнул крылом. Сержант перекинул винтовку в левую руку и частым шагом подался к огороже. Ему померещилось, будто за плетнем таится кто-то, он ускорил шаг и с маху перескочил во двор. Не глядя по сторонам, чтоб не терять времени, вошел в хату. Старушка ставила в печь чугунок и не сразу обернулась.
— Бабушка! Здравжлаю…
Старуха поставила в угол рогач, закрыла заслонку и только тогда глянула на гостя.
— Що тоби, хлопче?.
На лавке стояла знакомая уже Буряку кринка, старуха ухватила ее сухими пальцами за горло. Буряк не знал, с чего начать, и брякнул:
— Немцы есть?
Кажется, старушка только теперь и заметила, что гость военный.
— Був зранку якись Гитлэр…
— Гитлер?
— Эге ж, тэля забрав.
Буряк рыскал глазами по кухоньке, гадал, нет ли кого за дверью, в светлице.
— Нэма там никого.
— Врач в селе?
— Воюе.
— Бабушка… у нас комиссар плох…
— Плохий?
— Руку оторвало.
— Дэ ж вин?
— В яру, возле ключа.
— Далэко… — Старушка еще что-то шамкала. Видя, что она собирается, Буряк обрадовался:
— Проводим вас, как на танцы!
— Бачу… Дотанцювалыся…
Буряк готов был откусить себе язык…
Старушка набрала в узелок каких-то трав и тут заметила, с какой жадностью смотрел боец на холодную, лежалую пампушку. Она взяла рогач и полезла за чугунком. Пока Буряк обжигался борщом, приготовила ему каравай и торбочку пшена. Буряк простодушно подумал, что на всех этого мало, но попросить еще чего-либо посовестился.
Возле ветряка Туркин взял у бабуси узелок, и она проворно замельчила ногами, поспешая за красноармейцами. За всю дорогу не проронила ни слова и так же молчком, уже спускаясь в балку, нарвала подорожника.
Евгений встретил старушку сдержанно, с недоумением посмотрел на Буряка.
— Шептуха?
— Лекарка.
Старуха зорко окинула глазами бивак и безошибочно направилась к носилкам. Проходя близ кринички, задержалась.
— Сын робыв… — сказала, оглядев вкопанную в землю бочку. Из воды просвечивали обомшелые клепки. — Тэж на вийни… Чи не з вамы?
— Все налицо… смотрите… — невесело улыбнулся Евгений.
— Воды нагрийтэ.
Наумов подал котелок кипятку. Старушка с Евгением подошли к Бойко. Комиссар был без сознания, и лекарка, не теряя ни минуты, приступила к делу. Отмачивая теплой водой приставшее к ране тряпье, оголила распухшую культю. То, что открылось под повязкой, ее ужаснуло, она мелко закрестилась. Потом опустила на плечи платок и развивала узел с травами. Ее тонкие пальцы ловко перебирали сухие листья и корешки, она обмыла рану и наложила свежую повязку. Тем временем Бойко очнулся и с удивлением вглядывался в незнакомое лицо.
— Ничого, любый, ничого… — успокоила его старушка, продолжая врачевать.
Евгений поддерживал котелок с кипяченой водой, заговаривал Бойко, который морщился и скрипел зубами. Евгений видел, как у того потекла по щеке капля. Может, пот, а может, слеза.
— Ось як… пустылы ворога, диткы… На свою голову…
Эта тихая, ни к кому прямо не обращенная речь вызвала у Евгения далекие, не сиюминутные мысли.
За последнее время он привык видеть лица своих боевых товарищей — в просоленных гимнастерках, пропахших горьким дымом, грубоватых и немногословных. Теперь же сутулилась перед ним сухонькая старушка. Ее черные губы невнятно и жалостливо выкладывали близкие всем горести.
Стелющийся за горизонтом горький дым, и обгорелые поля, и опустелые села — все это уводило мысли воинов далеко, к родным очагам и семьям.
Евгению вспомнилась почему-то жена комиссара, Сима, о которой он и знал лишь понаслышке. Он отвел глаза от Бойко, боясь выдать свои мысли. Он знал — комиссару и так нелегко. Но в то же время подсознательно ощущал, что всем им предстоят нелегкие дни и все они пойдут до конца, не считаясь с жертвами и утратами…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Больше недели вел Крутов взвод почти строго на север и повсюду видел следы жестоких боев. Обгорелые фашистские танки, орудия и грузовики выдавали направление контрудара. Груды мертвого металла невольно вызывали мысль: «Пушки вместо масла», — и Евгению казалось, что все эти побитые машины отсвечивали коричневым тоном. Все, что читал и слышал он о фашизме, теперь сходилось, как в фокусе, в железных чудищах, зачем-то забредших в чужие земли.
Саперы шли словно по испытательному полигону. И хотя порой в их души закрадывался тягостный и пока безответный вопрос — что же происходит? — воины несли в себе прежнюю веру в победу.
Прошлой ночью разведка взвода приблизилась к какой-то крупной, действующей на этом направлении части Красной Армии. То была, похоже, сильная группировка, с пулеметами и артиллерией. Евгений стремился догнать ее, но там правила твердая рука, войска шли ходко, вступая лишь в короткие стычки, а саперы с раненым Бойко на руках не одолевали за ночь и двадцати километров. Они несколько раз слышали звуки боя и, казалось, настигали своих. Однако проходил час-другой, и становилось очевидно, что группировка сбила немцев и вновь ушла.
На рассвете взвод опять приблизился к своим. У Евгения отлегло от сердца, да и бойцы приободрились.
— Фронт… — облегченно сказал Наумов. Он хотел еще что-то добавить, но к нему подошел Янкин, сменил у носилок. «Стой!» — скомандовал им Бойко и встал на ноги. Он неловко, одной рукой, расправил гимнастерку под ремнем, поправил пилотку и окинул глазами бойцов — словно готовился к докладу начальству.