Сиротская мазанка стояла на отлете. В ней длиннющий парняга, подпирая головой потолок, торопливо срывал подвешенные на жерди связки прошлогодней кукурузы и со злостью швырял за спину. За спиной у него жались бог весть как втиснувшиеся в хатку четыре лошади.
Когда Наумов распахнул дверь, парень кинул через себя последний початок и обернулся. Наумов застыл в проеме как привидение.
— Ты кто?! — рявкнул он для острастки.
От неожиданности парень присел. Он шлепал губами и глотал воздух.
— Нараспев! — пробасил Наумов.
— Па-па-па-па… товарищ… парикмахер…
— Пеший конному не товарищ! — От смеха Наумова распирало: в хате четверка коней безмятежно хрупала зерно.
В дверь заглянул Евгений и тоже пырснул. У него вырвалось:
— Па-ат! Есть на свете бог?
— Е-е-е-е… — У парня дрогнули плечи, он, похоже, узнал однополчанина и ответил: — Таки да, таки да, — нет на небе бога!
— Он кто? — опросил Наумов.
— Ну, свой… Нашего полка.
— Такое фамилие — Пат?
— Дружки присобачили!
Это был полковой парикмахер Сашка. С тех пор как интендант направил его с гуртом скота в тыл, минуло две недели. А где он, тыл? Потом немец-псих стал бомбить стадо, и погонщики сиганули кто куда. Улепетнул и Сашка; он был верхом, и за ним увязался табунок лошадей. Очухавшись, Сашка продолжал путь, ночуя со своими конягами то под скирдой, то еще где, и вот — сейчас нашел здесь конюшню…
Отдыхать взвод ушел в рощу над прудом. Евгений за много дней впервые разоблачился, забрел в воду и увидел себя как в зеркале. Он стоял по колени, чашечки были грязные до черноты. К ноге сейчас же присосалась пиявка. Евгений скинул ее и черпнул воды, плеснул на живот. Рядом с ним полоскались почти все. Поили лошадей. Кто-то и сам хлебнул, да сплюнул: «Шурабурда!» Наумов, здоровый и мускулистый, как борец, у берега обрызгивал водой голого Янкина. Тот щурился, как кот. Наумов вытянул его ладонью по спине.
— Стой передо мной, как лист перед травой!
— Больно.
— Голопупенко… Спрячь срам!
— От кого?
— От русалок.
Хотя ночи были уже не жаркие, но днем солнце припекало. После купания на берегу открыли парикмахерскую. Сашка-цирюльник никому не потрафлял, болванил всех на одну колодку.
— Пат, — просили его, — ну, под бокс! Хоть чубчик…
— Не велено. — Узкоплечий и длинный Сашка поглядывал на клиентов свысока.
Евгений тоже обкорнался под нулевку, и заскорузлая от пота и пыли пилотка падала теперь ему то на ухо, то на затылок. Он поминутно хватался за нее рукой, однако был доволен и трусил по берегу рысцой.
Давно хотелось Евгению погарцевать на коне, и он будто невзначай раза три вскакивал на смирного мышастого мерина. Обозный коняга вздрагивал, а Евгений с трудом обнимал ногами лошадиное пузо. От этой джигитовки оторвала его стрельба в стороне села. Пальба быстро близилась к их, биваку и Евгений скомандовал сбор. Буряк с Наумовым тут же рассадили по коням раненых; на мышастого мерина угодил комиссар.
Из-за пруда неслось эхо, и не сразу можно было понять, где настоящий бой. Евгений выслал разведку и развернул взвод. Бесполезную пушку и раненых послали на займище, за пруд. Остальные бойцы побежали наизволок, по свекловичному полю, и залегли у дороги. Евгений водил биноклем по селу, но за левадами ничего не просматривалось. Над дворами сыпалась бестолковая стрельба, фыркали рикошеты. Пуля зацепила Наумова, но он не ощутил боли, а лишь удар и теплое в рукаве. Защемило уже после, и он понял — нужно перевязать.
Перепалка внезапно затихла, из села хлынули люди. В толпе виднелись женщины, дети, военные… Это был поток беженцев, он несся перед фронтом взвода, хотя никакой погони не было.
Евгений хотел было встретить противника огнем с места, но безоружная толпа живым заслоном врезалась в боевой порядок взвода. Видя своих, женщины голосили; можно было разобрать — каратели пытались жечь хаты, на них напали какие-то проходящие красноармейцы, завязалась стычка. К немцам подоспел броневик, и беженцы, вперемежку с жителями села, хлынули в поле.
Бойцы пробовали задержать мужчин, но толпа неслась в панике. Наконец Наумов ухватил одной рукой какого-то рослого полуцивильного молодца.
— Драпаешь?
— Пусти!
— И петлицы спорол… Дезертир?
На беглеца уставилось дуло.
Костик увидел черную дырку и не шевелился, лишь губы у него подергивались. «Конец… от своих…» — пронеслось в голове. Он хотел что-то сказать, но не мог, ждал выстрела. Скользнула капля по его виску. И еще капля, по щеке…
Выстрела все не было. Костик видел подбегавшего Евгения, узнал его, но не понимал: спасение это или приговор. И он стал торопливо выкладывать Наумову, как его взяли немцы.
Евгений остановился поодаль и слушал.
Было это на рассвете, объяснял Константин торопливо, глотая слова и повторяясь. Потеряв ориентировку и выбившись из сил, петлял на задворках незнакомого села. Его схватили. Ни оружия, ни вещмешка у него не оказалось, и его впихнули в толпу пленных. Большую часть горемык составляли раненые, таких, как он, набралось немного.
На вторые сутки, продолжал он, пленных загнали ночевать в хлев. Часовой сосчитал их и вышел. Спустя время кто-то осторожно толкнул ворота… в проеме блеснул просвет. Кто-то придвинулся к проему, проследил, когда часовой прошел к колодцу. Пленные вышибли ворота, настигли часового и сняли…
Евгений навидался беженцев, цивильных и военных, и по внешности угадывал — кто есть кто. Разумеется, он не мог знать деталей, но то, что двоюродный братец без оружия, в полугражданской одежде и вдобавок растерян, говорило само за себя.
— Костя!
Константин повернулся к Евгению.
— Ого-о, значит, товагищ командиг… Дегжи́те меня вдвоем!
Растерянный вид и напускная бравада неоспоримо убеждали, что Константин в чем-то нечист. На секунду Евгений ощутил что-то вроде жалости, но ее тут же подавили другие чувства. «Герой…» — с презрением подумал он и сердито сказал Костику:
— Не ломай комедию!
— Кубаги пегекосились, кузен… — продолжал Константин паясничать. — Дугная пгимета… — И тут же, перестав картавить, бросил зло: — Зачуханная деревня. Влопался! К своим я пробирался.
Евгений подошел к Наумову, помог затянуть на руке жгут из брючного ремня.
— Отвоевался?
— Присохнет! — Наумов кивнул на Костика: — А этот — братень твой, стало быть?.. А я его чуть не кокнул…
Саперы перебегали к селу. Наумов тоже подался туда; немного поотстав, шли Евгений с Костиком. Евгений отметил про себя, что в фигуре братца что-то было не так: будто из него пружину вынули. Он уже не вихлял, как прежде, а по-стариковски шаркал подошвами.
— Откуда ты свалился? — спросил Евгений.
Константин сбился с ноги. По спине у него еще бегали мурашки.
— С неба, командир… — и добавил уклончиво: — Потом расскажу…
В селе били в рельс. Колхозники и красноармейцы тушили подожженный карателями сельсовет. Дети так облепили бойцов, что вырвать их можно было разве что силой. Хозяйки, в свою очередь, тянули в дома.
В село привезли на лафете комиссара — коня под ним сшибло. Бойко бодрился, обочь уважительно следовали ребятишки, и как назло, у Бойко в карманах ветер гулял — ни конфеты, ни сахару. Вскоре к нему подошел Дубак. Он увидел в отдалении Константина и, кивнув в его сторону, сказал: