В хате загудело.
Бандиты выскочили за порог и подперли дверь. Через минуту над домом взмыл красный столб.
Нечипор приехал в местечко уже как староста, по делам службы. Получив дополнительную разнарядку на сдачу односельчанами мяса, муки и других продуктов, он в самом мерзком расположении духа собрался домой, в свой Вишенки. Даже к Захару не заехал, хотя и было такое намерение: Нечипор знал, что на руках у шурина хворая Ольга.
Возок катил помалу, Нечипор сидел и досадливо тыкал кнутовищем в соломенную подстилку. Он уже миновал кузницу, когда его остановил Рымарь.
— Погоди-ка!
Нечипор подивился в душе — как это досель не взяли Рымаря! — и придержал коня. Он знал, что разговор будет не из приятных, однако ослушаться не мог, как-никак кучеровал у него, бывшего колхозного головы, до самой войны. Только нынешним летом Рымарь схоронил жену, переехал из Вишенок в местечко — к дочке, на покой. Здесь и застали его события.
— До дому пора… загулял… — нехотя обронил Нечипор.
Рымарь, припадая на ногу, подошел. С того времени, как Нечипора поставили старостой в Вишенках, мало кто из знакомых по-хорошему заговаривал с ним, а многие и вовсе не здоровались.
— Загулял, значит? — ухмыльнулся Рымарь. — Все дела, дела… Что же вы, гады, с народом вытворяете?
Нечипор знал, что в местечко вернулся Журба, и хотел было спросить Рымаря, виделся ли тот со своим «крестным», хотел даже присоветовать, чтоб он не очень казался на людях. Но, видя, как Рымарь обозлен, побоялся подлить масла в огонь. Лишь посмотрел с болью и сожалением и сказал:
— Не я вытворяю…
— Да-а… Ты святой! — Рымарь тан тряхнул своей единственной рукой повозку, что она заходила ходуном.
Принимая звание старосты, Нечипор знал, что вслед ему плевать будут. Да что там, поначалу жена не ложилась с ним. Он крепко думал, прикидывал так и сяк, но выпадало одно: вступать в должность.
Нечипор покорно слушал упреки Рымаря, мало кто из односельчан осмелился бы шпынять его в глаза. Он обвел сумрачным взглядом улицу, и ему привиделось, что из окон с любопытством поглядывают на него.
— Сидел бы ты дома, председатель, — вздохнул Нечипор.
— Не твоя забота! Двурушник…
То же самое сказал ему недавно Хмурый. Правда, с кузнецом у них вышел потом иной разговор, после которого Хмурый сочувственно и понимающе подбодрил его. А тут как быть? Нечипор почесал щеку, под заскорузлыми пальцами ширкнула щетина. Промолчал. Один поймет, а другой переврет. Уж очень петлястой дорогой шел Нечипор когда-то в колхоз, и это помнили. Хоть и сдал он потом молотилку, и возил самого Рымаря, а все же люди не забыли прошлого. Так или иначе, а Нечипор знал: будь на его месте тот же Косой Гончар, он бы в узел завязал сельчан-побратимов. Тот бы не церемонился, не упрашивал в каждом дворе: сдай, тетка, яйца, неси молоко… И вот же планида! Стоит у возка добрый знакомый, неглупый человек, и сверлит его глазами, задушить готов. «А может, сказать, излить душу?» — подумал Нечипор. Но он и сам еще как следует не вошел в роль, жил с оглядкой, многого опасался. Да и не так оно просто: самому себе иной раз не все объяснишь, а уж чужая душа и подавно потемки. В коллективизацию жинка за корову удушиться готова была, а нынче будто подменили ее. «Ты, грит, бусурман…» Своей же бабе лишку не выложишь, язык. — помело… Нечипор уже и не рад был, что задержался с Рымарем.
— Двурушник, не двурушник… — мямлил он. — А встреться тебе Журба?
Что-то доверительное послышалось Рымарю в голосе бывшего кучера, он буркнул:
— Придет время.
— Оно так… Уже и местечко осталось позади, а Нечипор никак не мог отделаться от тяжких дум.
С того дня, как пришел ворог, местечко вело как бы двойную жизнь. На улицах, можно сказать, изображался «новый порядок», а вот в хатах… В хатах было по-всякому. В одних ни днем ни ночью не отворялись наглухо закрытые ставни, только дым из труб на рассвете и выдавал, что теплятся там еще души живые. В других же чуть не круглые сутки раздавались пьяные голоса, пиликали хромки или шуршали заигранные граммофонные пластинки.
В доме Хмурого поселилась кладбищенская тишина. У кузнеца и прежде в свободные от запоев дни не шумно было. Теперь же он вовсе замкнулся: к нему никто и он никуда. Повадился было по ночам в свой огород хаживать. Сядет и курит, слушает ночную глушину. И дослушался, уловил за соседним забором, у деда Захара, женский голос. Догадался — Ольга из армии прибилась к дому. Потом от жинки прослышал: больная, прячется.
И вот нежданно явился к кузнецу старый друг Рымарь. Бывший председатель перекинул ногу через порожек со словами:
— Вот ей-богу, убил бы я его!
— Кого?
— Нечипора! Сам же и пригрел, клятого…
— Горячка ты… Затем и пришел?
Рымарь понимал, что ему не следовало мозолить глаза полицаям, но после встречи с бывшим кучером, а ныне старостой, не мог усидеть дома — ему требовался доверенный собеседник.
Кузнец, темный как туча, не был расположен к разговору. Однако появление друга молодости развязало ему язык.
— Не сцапали тебя, хромого дурня? — бухнул, словно молотом. — Прошлую ночь твой крестный палил еврея. С-собака!
— Знаю… Хоть обрез бери! Куражится дерьмо, а управы нет — вся сила на фронтах.
— И Вадимку видели.
— Тоже висельник. Ворон!
Хозяйка внесла самовар, поставила на конфорку чайник. Однако Хмурый не стал дожидаться, пододвинул под кран чашку, налил кипятку и закрасил бледной, спитой заваркой. Гость же от чая вовсе отказался, одной рукой свернул цигарку. Пуская кольца, сказал:
— На хуторе пленных собрали.
— Откуда слух?
— Еду носили бабы. Там, брат, и раненые… Страх!
— Не стреляют их? — удивился кузнец.
— Номера присобачили! К Гитлеру повезут.
В Спысовом дворе брехнула собака, и мужчины примолкли. Гость вытянул ноющую, в давности простреленную ногу. Какая-то тревожная тишина разостлалась по комнате, слышно было, как капает на поднос из самовара. Хмурый повертел кран, обронил:
— Обоз немецкий грабанули.
— Ага, слышал. — Рымарь вновь двинул ногой, выискивая для нее удобное положение.
— Из лесу наскочили, охрану ухлопали — и тягу!
— Наших бы сволочей пощупать. Вадьку с батькой да этого бандюгу.
— Голосую. А касаемо Нечипора, ты поостынь, понимать надо…
Рымарь долго глядел на черно-угольную прошлом, а теперь будто осыпанную золой голову кузнеца, высчитывал, давно ль тому за шестой десяток перевалило. Без прежней уверенности сказал:
— Что понимать? Продался Нечипор…
— Не… В Вишенках взяли кого? Только Митьку-уголовника. Рассуждай…
По этому Митьке давно тюрьма плакала. Впрочем, он и сидел уже дважды за кражи. Но с началом войны получил где-то в прифронтовой местности амнистию и выплыл в селе. После прихода фашистов некоторое время таился. Осваивался. А потом взялся за старое, повадился в чужие погреба, обнаглев, стал лазить в сараи, даже в дома и тянуть, что попадало под руку. В конце концов Митька уволок телка, «собранного» селянами для сдачи оккупантам. Бывшая его владелица, одинокая бабка Федосья, отдавшая бычка по негласному уговору, случайно признала пропажу на базаре и подняла крик. Ворюгу схватили.
В тот же день Вадим бахвалился дома: