— Мы наведем порядок…
— Дурачье! — бесцеремонно оборвал его отец, по давней привычке отпуская из кладовки жене Маришке дневную порцию продуктов. — Митька нужон будет…
— На кой он ляд, мелкий жулик?
— Чтоб руки не марать! — Лавочник блеснул золотым зубом и завернул в тряпку початый окорок.
— Вы, тату, посмотрели б, что там было… Ему чуть голову не скрутили.
— Ведомо… Не берись воровать, коли не умеешь концов прятать!
— Шутник вы.
— Сучки-собачки… Было б отпустить его, потом бы подобрали: за битого двух небитых дают. Лавка справная?
— В ажуре. Соль кончается, — озабоченно добавил Вадим. Он все больше вникал в отцовские заботы по торговой части; ездил за товаром, налаживал связи, доставал конфискованное, годное для продажи барахло, не брезговал и краденым. Заходившие в лавчонку покупатели только качали головами: «Дождались… Возвернулись порядки, слава богу…»
— А обоз тю-тю… — сказал Вадим. — Шалят…
Слух о том, что какие-то люди неподалеку от местечка разнесли немецкий обоз, подтвердился и загулял по дворам. Люди дополняли его деталями, гадали-судили, кто бы из знакомых мог участвовать в этой смелой вылазке. Кругом заговорили о партизанах. Староста со своими подручными относил разгром обоза на счет все еще проходивших с боями частей Красной Армии.
А ночью кто-то стрелял в Журбу. Полицай-бандит отделался на первый раз испугом, но все его гнездо заворошилось, опять усилились аресты, начали хватать стариков и даже женщин. Наведались и к Рымарю, но бывшего председателя не нашли, он исчез.
Пропал и коваль Хмурый. Жинку его долго били в полиции, и в тот же день заполыхала на Кривом проулке его хата. Соседи пробовали тушить, но Журба разогнал всех.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Бойко и Крутов шагали бок о бок. Были на исходе вторые сутки после переправы через Днепр, а за спиной у них, над Киевом, все еще алело зарево.
— Орда жгла, теперь эти… — сказал Евгений.
— Сравнил… То каждый город за себя, а то вся страна. Думаешь, если немец здесь, фронта не осталось? Дудки! И ты фронт, и я… И в селе, и в поле, и в воздухе, которым дышим…
В глухую полночь разведка обнаружила хутор, и взвод встал на дневку. Из-за темноты Евгений просчитался, полагая, что до хутора еще с полчаса ходу.
…Впервые он попал на этот хутор в детстве, когда умер отец. Тогда, после похорон, детей отправили на несколько дней в Вишенки. Сам же дядя Нечипор и повез их.
Женю усадили в самую середину телеги. Несмотря на теплынь, дядя прикрыл ему ноги рядном. Слезы душили Женю. Может, сказалось напряжение последних дней, а может, он впервые по-настоящему задумался о жизни и смерти. Возле него устроились Муся и Костик. К телеге подошел Юрий Петрович, обнял его:
— Ну, перестань, казачишка. Ты же все понимаешь…
Но Женя не мог перестать. Он представлял себе задумчивое доброе лицо отца и лохматую голову бандита Журбы и смутно чувствовал вину бандита в смерти отца… Женя все понимал и знал, что бабушка говорила неправду: «Отец уедет далеко…» Никуда не далеко, просто умер и его закопали. Зачем бабушка так — будто с маленьким? Сквозь слезы он с благодарностью смотрел на Юрия Петровича. Возле возка стояли все домашние, только дядя Павло обиженно держался в стороне: его вчера за что-то бранил дед.
— Смотри ж, Нечипор, за детьми, — сквозь слезы наказывала бабушка.
Нечипор вывел лошадь за ворота, повернул направо. Притихшие дети настороженно косились по сторонам, словно подсматривая недозволенное. По всему проулку их провожали любопытные взоры соседей. За углом, в кузнице, звякнул молоток.
— Паровозом пахнет, — определил Костик.
На порожке кузницы стоял черный как жук коваль Хмурый. Нечипор придержал коня, соскочил с передка.
— Добрый день! Жив, старый пень?
— Жив, день да ночь — сутки прочь! Пьем, людей бьем… — зарокотал кузнец. Он занес пятерню и с маху хлопнул по ладони невысокого, кряжистого Нечипора. К удивлению детей, кузнец и Нечипор мирно присели на камень и заговорили по-приятельски.
Да они и вправду были старыми приятелями. Хмурый перебрался в местечко лет восемь назад — получив за женой развалюху-кузню. До переселения, придя из армии, он вместе с Рымарем активно наводил порядки в родных Вишенках, ставил Советскую власть.
Минут через десять Нечипор оборвал балачку и бросил в задок новый шкворень. Поехали дальше; из путаных местечковых проулков несся голос: «У-угли, у-угли!..»
Шлях тянулся через все местечко, по обе стороны дороги прятались в вишенниках хаты. В самом центре местечка расположился вольный табор рундуков и кособоких лавок с узкими оконцами. Лавочный ряд обрывался у площади. По левую руку, на углу, стояла церковь с каменным притвором; справа — узкая, как пролаз, улочка к монопольке. Поперек улочки лежал пьяный.
Но вот дорога вышла на простор. За пригорком скрылся последний тополь, широкое поле размахнулось желтыми крыльями во все стороны, там и сям виднелись скошенные уже, крапленные копенками полосы.
Женя лег на спину. Прищурив глаза, смотрел в манящую синеву. В прозрачном небе кружили коршуны. Изредка вверху гнало белый парус, и тогда мягкая тень настигала возок. Жене казалось, будто он тоже плывет и вместе с тучкой незаметна растворяется в выси. И не было уже ни земли, ни телеги, ни Костика с Мусей. Только небо да птицы. Да голос дяди Нечипора.
— Приедем — молока попьете. То-то обрадуется жинка!
Пусть себе радуется. А Жене чего радоваться, он не любит молоко.
Между тем дядя Нечипор продолжал рисовать жизнь в Вишенках: обещал всех покатать верхом, нахваливал сажалку с карасями (у него давно припасена макуха на приваду), сулил какие-то особые, со шкварками, гречаники. Перебрав все соблазны, он невольно переключился на другую тему, и хотя говорил по-прежнему вслух, но адресовался уже не к детям. «Согласен, наживала… А что у тебя в скрыне? Или в каморе? Дуля с маслом! — рассуждал он. — И вот же носится с коровой как с писаной торбой. Скажу окончательно: корм коня дороже!» Утвердившись в этой мысли, дядя соскочил с телеги и ходко зашагал рядом с лошадью.
Женя нехотя оторвался от наплывавшего отовсюду неба, приподнялся на локтях. Вокруг волновались косматые поля, к дороге подступали сжатые полосы, там и сям маячили косцы.
— Пробежись.
— Не хочу…
Увидев свежескошенный овес, дядя Нечипор оглянулся по сторонам, загреб здоровенную охапку и накрыл ею детей. Те повылазили из-под овса, понимающе переглянулись и стали наблюдать: не видел ли кто? Костик даже вызвался взять еще, но дядя Нечипор не велел!
— Хватит… Он и овес-то никудышный.
За поворотом у дороги показалась старая, сгорбленная и обросшая мохом хатенка. За деревцами пряталась еще какая-то хилая постройка.
— Хутор, — пояснил дядя. — Хороший дом сгорел, осталось так… видимость.
Телега подвернула к жилью, с насиженных у порога лунок снялись пригревшиеся куры. Все вокруг отдавало запустением.
— Пополудничаем, может… Коню задам, — сказал Нечипор, рассупонивая хомут. На успел он достать торбу с овсом, как дети посдернули рубашки и убежали к воде.
Чуть погодя в хатенке скрипнула дверь. На пороге появились старуха в платке до самых глаз и женщина лет тридцати с небрежно зашпиленными волосами — хозяйки хутора. Узнав, что с Нечипором дети, хуторянки кинулись ловить курицу и развели с опаской у самого пруда костерок. В одну минуту Нечипор узнал все: и что женщины не были в местечке со дня похорон Викентия Станиславовича, и что за работой им скучать некогда, и что печник раскидал печь, взял задаток и запил — очей не кажет, клятый…