— Дядьку! Амбар… Амбар!..
Эта долгожданная весть отрезвила Нечипора. Он уже спокойно натянул на голову шапку и последовал за детьми.
Возле взломанной двери собрались женщины. Впереди всех наводила омуту языкатая бабка Федосья. Она в который раз вспоминала и пропажу пожертвованного громаде телка, и совсем свежую погибель гусака, и всякие иные напасти. Толпа дружно поддерживала старуху. Нечипор, скосясь, приметил, как начал отставать от него Костик.
Бабы громко нашали на старосту. Нечипор оглядел сорванный замок и распахнул воротца. В амбаре все выгребли подчистую.
— Опять сбирать будешь? — заголосила Федосья. Однако ее внимание привлек Костик. — Так-то ты служишь, немочный? Днем тебя с огнем… Один гусак обретался, и тому голову снес!
— Катись ты, бабка! — огрызнулся Костик.
— А-а… чтоб тебя, поганец!
Разгоряченная толпа кинулась к блюстителю порядка. Костик помалу отступал, он понимал, что никакой управы на женщин сейчас не найти. Не звать же из амбара старосту. Гадкое чувство полной беспомощности обволокло Константина, он дрожал, рука его тянулась к кобуре, но он сознавал, что это был бы конец. Такое липкое состояние одолевало его не впервой: так было в разговоре с одноруким комиссаром и еще раньше — во время боя, когда его чуть не прикончили свои же… Но на этот раз он, пожалуй, сильнее ощутил свою вину, хотя и не мог в этом сознаться. Собственно, и кривлянья его происходили чаще всего от этого вечно сосущего чувства вины. Всегда он перед кем-нибудь виноват…
Между тем Нечипор видел в щель критическое положение парня и вышел из амбара. Его осенило: послать самого же Константина с донесением о случившемся.
— Эгей, люди! — крикнул Нечипор.
В Этот миг Костик и вырвался из круга. Он потрусил к старосте, а тот во всеуслышание приказал:
— Гони в местечко! Доложи!
За вечерей в доме лавочника Костик с ужимками изобразил, как сва́рились бабы. В рассказе был и гусак, и старуха Федосья, и разгневанный Нечипор.
— Значит, укусил? — смеялся Вадим, хотя глаза его, оставались холодными и колючими. Ночная кража в соседнем селе не на шутку всполошила местечковых заправил. Нечипору сочувствовали: знали, что немцы и без того поглядывали на него недоброжелательно. По совету лавочника делу придали подчеркнуто уголовную окраску: боялись скорых на расправу немцев, которые могли пошерстить и виноватых и правых. В разговоре помянули для оправдания ворюгу Митьку и еще кой-кого из темненьких, а Нечипора обязали немедля возместить пропажу за счет жителей.
Павло окончательно убедился, что для сына он теперь голый нуль. Впрочем, Костик и до войны не знал влияния отца. «Когда ж это началось?» — горестно вспоминал Павло. Но он так ни до чего и не додумался. Не заметил Павло, когда ускользнул от него мальчишка, и вон как теперь страшно обернулось дело: он — отец полицая.
Однако изменить ход событий Павло не мог. В минуты сомнений он снова склонялся к мысли о побеге из местечка за линию фронта, к своим. Павло чувствовал себя как муха в паутине: и хотел бы вырваться, но как это сделать практически — не представлял.
Он потерянно слонялся из комнаты в комнату, насвистывал «Бублички», влился. Захар Платонович, казалось, понимал состояние Павла и подталкивал его к действию.
— Ну что ты нудишь белым светом? С дурной головой…
— Верно, батя.
— Чего ты ждешь? — У Захара Платоновича чесался язык — сказать Павлу, где внук, но нельзя было, очень уж строго наказывал Евгений: никому ни полслова. Старый казачина еще надеялся отрезвить Павла, верил, что тот просто вечный неудачник и мечтатель, а никак не двурушник и подлец.
— У моря погоды, батя. — Павло рассеянно глядел в угол, и у него сорвалось признание: — Попал балбес к Нечипору, думал, выправится…
Захар Платонович кашлянул и снял очки. Похоже, готовился к серьезному разговору.
— Жди!..
Павло услышал в голосе старика нотки сочувствия и малодушно стал жаловаться на Костика, на его довоенные похождения; многое припомнил тут Павло, и лишь одно не пришло ему на ум: сколько лет рос тот без отцовского догляда. Даже наколку — змеиную голову — на руке у Костика обнаружил Павло уже здесь, в занятом немцами местечке.
Престарелый батюшка Федор по настоянию супруги пригласил гостей на ее тезоименитство. Поначалу все текло чинно, гости выпили по рюмке и по второй, хвалили сотворенный попадьей пирог, а попадья Гликерия, чернобровая и статная, сложив губки бутоном, пускала граммофон: она любила свой день ангела. Но потом все как-то переменилось. Батюшка спьяна привалился к спинке дивана и тихо дремал, с губ его срывалось невнятное покаяние: «Да признаться сказать… Да признаться…» Именинницу никто уже не слушал, и застольная беседа приняла скабрезную окраску. Все возгорелось на холостежном конце, где трапезничали попович с Костиком — отныне друзья, не разлить водой, — да с ними Вадимка и Журба, которого матушка Гликерия до смерти боялась и всегда обходила стороной. Этого прохиндея никто и не приглашал, он сам ввалился и сидел, наливая зенки.
На том-то краю и занялось настоящее веселье. Сам же попович — раб божий Василий, — перебирая цацки на тонком, кавказском ремешке и пырская, выдал модный, но не для дамского слуха анекдот про священника. Это явилось сигналом, и парубки загомонили. Попадья было убрала от них графин, но длиннорукий Журба потянулся через стол и вернул посудинку на место. Прикусив губу, Гликерия ушла из горницы.
«Да признаться сказать…» — вновь залопотал батюшка Федор и пустил пузыря. Павло сидел возле него и молча прихлебывал взвар. Он, конечно, слыхивал в компаниях скабрезности и сам числился мастаком по этой части, но то, что позволял себе Костик, не лезло ни в какие ворота. Парень откровенно и цинично выставлял на смех свои прошлые отношения с Мусей. Павло порывался одернуть его, но с того конца стола на него уставились осоловелые и бессмысленно лютые глаза Журбы. Павло прикусил язык.
— Менял я Мусек, как пегчатки, — паясничал Костик. — У меня было сгазу тги бабы! Муська и еще две…
— Кот ты, а не Костик! Свой парень, сволочь! — восхищался Журба.
Вадим подлил Костику в стакан, подмигнул:
— А ты картавишь, как палестинский казак…
— Я попгошу! Я…
— Хлопцы, снимем с него штаны?
Обиженный далеко зашедшей шуткой, Костик встал, но его тут же схватил за руку Журба:
— Сиди-и, сволочь…
Костик притих. Его давила злоба на этого тупицу и на самого себя. «Ничего не могу, все под чужую дудку…» — кипел Костик. На миг его осенила мстительная блажь: перейти к своим, покаяться и отомстить этим… Он не нашел подходящего слова и даже вспотел. Но минутная удаль уже обернулась страхом: «Дурак, там тебе амба, поставят к стенке…» Он обвел всю свору главами: увидел, как пляшут огоньки в светлых зрачках Вадима, увидел пустые глаза Журбы и полный немого укора взгляд отца.
— Зачем ты… Мусю? — тихо спросил Павло.
— А-а, защитник… Я доберусь до ее хахаля! — Костик уже не позировал и не картавил. — Мне Женька поперек горла…
— Муся при чем?
— Ответит, гад! Я все-ех…
— Сиди, сволочь! — ласково оборвал его Журба, проводя ладонью по губам Костика. Костик отбросил его руку.