— Немцы!
Немцы высыпали на лесную луговину, кладочки им было не миновать: выше и ниже перехода непролазные топи. По всему видать, они плохо ориентировались на местности, шли по азимуту, напрямик через лес и болото; похоже, они вырвались из той бани, что устроила им авиация по вызову Владимира Богдановича. Отступали пешедралом, никаких танков и машин у них не осталось, да и не пробиться технике в этих дебрях. Владимир Богданович пожалел, что пришлось покинуть там и свою машину; но так или иначе, этих недобитков стоило рассеять по лесу, чтоб и одиночки не добрались до Березы, как ласково называл речку Сахончик. Владимир Богданович не стал докладывать по рации о встрече с противником, он считал, что фрицы эти уже не жильцы. Разведчики залегли по опушке над обрывом, подпустили гитлеровцев вплотную и открыли огонь.
Вскоре перед разведчиками открылось озеро. Владимир Богданович уже поостыл от недавней стычки, а все равно ершился. Он не ругался и даже не ворчал, но всю дорогу, до самого Палика, воспитывал ближних своих, особливо Сахончика, который тащился с камерой через плечо. Сахончик скинул ее у самой воды и надул:
— Пфу-у! Плавсредство для деда Володи.
Владимир Богданович будто и не слышал. Теперь он воспитывал уже Буряка:
— Ты, сержант, должен пример подавать.
— Я что? Я всегда готов.
— Вот, вот! На тебя бойцы смотрят, а ты в пререкания… Вон Сахончик, возьми его за рупь двадцать… И у тебя никакой инициативы, я должен на камере рисковать, нет бы лодочку!
Это был тонкий намек на саперную профессию сержанта Буряка, который в свое время часто сопровождал разведчиков, пропускал их через свои и немецкие заграждения, да так и остался во взводе Владимира Богдановича.
— Эт как? Два огляда, третий хап? — сощурился Буряк.
— Ну, я к закону отношусь… знаешь как. Смекалку прояви. Есть же военные трофеи.
— Трофеи в плавнях! Махнете через озеро на резине. Да я вас и плавать научу, хотите? — Буряк поднял злополучную камеру, помял в руках, послушал, не шипит ли ниппель.
— Я ученый, — грустно ответил Владимир Богданович, разглядывая красное, почти бордовое лицо сержанта. В предложении Буряка послышалось ему бог знает что, он даже подумал, не сговорились ли эти бестии проколоть камеру, чтоб насильно поучить его плавать. Владимир Богданович снял кубанку — предмет зависти всего разведбата — и провел рукой по волосам, словно нащупывая седой клок, появившийся еще в молодости. Но клок этот при всем желании найти было невозможно, потому что в последние годы вся голова у него побелела.
Зная водобоязнь своего командира, разведчики принялись неумело, без инструмента, ладить плотик. Под рукой не оказалось ничего путного, кроме ольхи да ивняка, сырые сучья едва держались на воде, и тогда смекалистые ребята поволокли с насыпи трухлявые, но сухие шпалы.
Владимир Богданович торопил своих, похваливал:
— Из тебя, Сахончик, будет толк… Давай, давай!
— Для вас, дед Воло… товарищ старшлейтенант!
— Начальство надо беречь, Сахончик! — Владимир Богданович по-отечески хлопнул его по плечу и этим самым как будто поощрил к откровенности и даже некоторой интимности: ведь не стал бы он делиться сокровенными мыслями с кем попало. — Да, но где вы камеру взяли?
— Ну, реквизировали… в автобате. Мы вернем.
Сахончик вдруг понял, что зря признался, и оробел; не следовало поддаваться минутной слабости, выдавать секрет, хотя — кому же не ясно? — они с Буряком поступили правильно, иначе как транспортировать своего взводного через препятствие? Тем временем Владимир Богданович взял злополучную камеру, не зная, что с ней делать, и с ненавистью глядел на нее. И догляделся, прочитал на резине карандашную надпись: «Спасайся, кто может!» Это уж было черт знает что.
— Ты нарисовал? — строго спросил Владимир Богданович.
Сахончик знал, что писал сержант Буряк, но выдать его было нельзя, он передернул плечами:
— Может, шоферы…
— Шоферы… Знаю, какие шоферы!
Впрочем, Владимир Богданович разорялся для порядка, на душе у него было хорошо, он видел, что дело с плотиком подвигалось, и милостиво отпустил Сахончика.
— Ступай, голубок. И чтоб никакого самовольства!
Этот Сахончик чем-то напоминал Владимиру Богдановичу пасынка Женьку: такого же роста, ловкий, поворотливый. «Эх, Женька, где тебя носит?» — подумал он. Чувствуя потребность поделиться своими мыслями и заботами, Владимир Богданович как бы невзначай подступил к Буряку. Сержант, на взгляд Владимира Богдановича, был самый незанятой человек во взводе, с ним можно было безущербно для дела поговорить. Тем более нигде не стреляли, кругом тишь да гладь, и Владимир Богданович перекинул автомат с левого плеча на правое, сказал:
— Парень у меня в действующей… С самой заварухи — ни слуху ни духу.
— Теперь найдется! — заверил Буряк, который в общих чертах знал биографию командира, слыхивал и про пасынка, хотя никак не связывал его с Евгением, потому что перевелся из саперной роты в разведку задолго до возвращения Крутова из госпиталя.
— Может, и найдется… — охотно согласился Владимир Богданович. — Я как погляжу на Сахончика, так вспомню…
— Сахончик почти дома, — помедлив, заметил Буряк. — Его краями проходим.
В это время доложили:
— Плотик готов.
Над Паликом туман почти испарился. Владимир Богданович взобрался на подручное плавсредство и с облегчением вздохнул: как бы там ни было, а твердая палуба под ногами не шутка, это не то что барахтаться с проклятой камерой, да еще приобретенной нечестным путем. Владимир Богданович на всякий случай положил ненавистную камеру возле ног, закинул ремень автомата через голову и демонстративно повернулся спиной к берегу; все главное сосредоточилось теперь на той стороне, за озером, куда стремились разведчики. По голосам и иным звукам он отчетливо представлял, что делалось у него за спиной, слышал, как Буряк подгонял бойцов, различал, как хлюпал в воде шест, которым сейчас будут отталкиваться, и лишь одно беспокоило его: под тяжестью разведчиков плотик изрядно сел и едва держался на плаву. Однако колебаться было поздно, Владимир Богданович пнул ногой камеру, заторопил сержанта:
— Кончай канитель!
«Легко сказать — кончай», — думал Буряк, с нетерпением дожидаясь Сахончика и не зная, что тот обнаружил в кустах безнадзорную надувную лодку, забрался в нее и шустро заправлял в проушины весла. Подошедший саперный сержант не без любопытства наблюдал за его маневрами. Занятый своим делом, Сахончик не видел его, и только когда намерился отвязать стропу, сержант спокойно заметил:
— Двойной же узел, дура.
— Верно, — согласился Сахончик, выхватывая нож. Но перерезать чалку не успел, сержант схватил его за руку.
Сахончик наконец поднял голову, разобрал, что перед ним не собрат-разведчик, а кто-то чужой. У этого чужого тоже висел на плече автомат, и весь его вид был не так благодушен, как это казалось по голосу.
— Думал, бросовая, немецкая…
— Лучше надо думать! Убери нож.
Сахончик послушно сунул нож в чехол, но продолжал сидеть в лодке, качая ее с борта на борт; волна от лодки шевельнула чернеющих в кувшинках утопленников, Сахончик поглядел на них, прибортнул лодку к берегу и пулей выметнулся на сушу.