Евгений размяк в полудреме, к нему обратился кто-то, но он не отвечал; он с улыбкой замер, и в этой детской улыбке отразились и спокойствие, и вера в свое дело, и нежелание оторваться от сладостного забытья; он лишь шевельнул пальцами, в пальцах он, казалось, держал тонкие сухие планочки-игрушки на елку, — вспомнил: праздник скоро, вон и дядя Нечипор принарядился… Евгений не дышал — так явно видел он Нечипора: дядя только-только поднес бабушке цыганский плат и, довольный собой, зашел в светлицу, где мастерил Женя. Было уже сумеречно, где-то далеко пели, и Женя боялся шевельнуться; в нем ширилось что-то теплое, светлое, он приник к дяде. А тот глядел в синее окно, думал о чем-то своем и наконец обронил: «Суд нынче…»
…Угасла песня за левадами, и растворились в темноте вишневые сады. Над притихшими хатами замерли тополя. В ночной глуши тревожно тявкали собаки.
В здании суда, за желтыми пятнами окон, — приглушенный говор. Лавки и проходы забиты народом. В углу, за барьером, недвижно горбился, внешне ко всему безразличный, подсудимый Журба — тридцатилетний детина с рябым, плохо выбритым лицом, ранее причастный к банде зеленых. Обочь скучал милиционер.
Затянувшееся заседание подходило к концу. В зале с нетерпением ждали последнего слова подсудимого. Чадили лампы. Остроносый, с подбритыми бровями секретарь суда Володя Рудько спросил что-то у судьи, тот показал глазами на столик с вещественными доказательствами: извлеченной из ноги Рымаря пулей, обрезом и гильзой. Викентий Станиславович машинально отметил, как раскрывался чуть скошенный, небольшой рот секретаря.
Позднее ночное время разлило по залу сонную заволочь, людские лица двоились в радужных кругах. На потолке плавали тени от абажуров.
— Держи-и-и! — резануло криком.
От неожиданности Викентий Станиславович вздрогнул.
Подсудимый в три прыжка достиг окна, пнул ногой переплет и вывалился в темноту. За ним прыгнул милиционер, бахнул выстрел. Очнувшаяся публика ринулась к выходу.
— Держи!.. Держи!..
Однако Журба скрылся, кто-то помог ему.
Совершенно расстроенный случившимся, Викентий Станиславович с той ночи слег. Он и раньше чувствовал недомогание, но тут старая болезнь обострилась; боль то поднималась и жгла плечи, а то отдавала где-то в ногах. В доме запахло лекарствами.
Захар Платонович все собирался опросить Викентия, поговорил ли тот по душам с Павлом, да упустил время, а теперь уж и неловко: хворый человек. Павло же не спешил исповедоваться перед отцом, хотя по-прежнему частенько где-то пропадал.
И все ж таки разговор затеял сам Павло.
— Видно, батя, ехать пора.
— Что так? — притворно удивился Захар Платонович. — Отпуск догуляй!
— Сколько ни гуляй…
Захар Платонович насторожился: не набедокурил ли дорогой сынок? Вкупе с лавочниковым чадом да его непутевыми дружками все может статься, тех прохвостов сам черт связал — куда один, туда и другой.
— Бросил бы ты якшаться с этой сволочью! До добра они не доведут! Сколько нитка ни вейся, а кончик будет.
Павло стоял как вкопанный. Старик вздохнул: уже и повырастали его отпрыски, наплодили своих детей, а все приходится доводить их до ума-разума. Особливо Павла. С самого малолетства влипал он в разные истории. То ветряк его на крыле вознес, то собака порвала, а то в гражданскую схватили гайдамаки… Черт-те что! Стояли они, проклятущие, по всему местечку, жили и в Спысовом дворе. Пили, гуляли, творили непотребное. Даже хозяева без крайней нужды в своем же подворье не показывались. Но детей разве усмотришь? Вернулись однажды с гулянки четверо подвыпивших синежупанников, пьяным-пьяны, во дворе колобродят. На свое горе, Павлушка там слонялся. Нескладный, большеголовый хлопец кинулся им в глаза. Разговор был короткий!
— Ага-а!.. Жиденок? Читай «Отче наш»…
Хлопец с перепугу забыл молитву. Стоял и шлепал толстыми губами.
— Скачи, враже, як пан каже… Бери его! — рявкнул детина в широченных бильярдного сукна галифе.
Хмельные синежупанники хохотнули и поволокли Павлушу в сарай — вешать. Тут бы ему и крышка, пропал бы ни за полушку, да выручила проходившая мимо двора соседка.
— Очумели, проклятые!
— Ну-ну, тетка! Ти-и-ихо…
— Пьянчуги! То ж хозяйский сын!
После того случая Павло с месяц заикался, только с помощью шептухи и выходили.
Захар Платонович снял очки, протер платком вспотевший лоб и раздраженно повторил:
— Брось якшаться с прохвостами!
— Чего ты, батя…
— А того! — И детские беды, и отроческие прегрешения, и нынешнее опасное кумовство Павла с лавочниковым отпрыском пронеслись в сознании Захара Платоновича. Он размахнулся и вытянул сына палкой. — Тут такое творится! Викентий слег. А ты… нашел компанию…
От удара Павло подпрыгнул, но тут же взял себя в руки: благодушно улыбнулся, хотя руку на всякий случай держал поднятой, словно приветствовал сердечного друга. Отступив на шаг и оглянувшись — не видел ли кто инцидента? — как можно спокойней сказал:
— С Вадимом, батя, я уже простился. Ну, погулял, отвел душу… Тут другое дело. Давно хотел тебе сказать… Не задалась жизнь у меня, батя. А главное — из кожи лезешь, и так и этак стараешься, а все зря. Вот я и удумал. Есть такие места, куда люди по своей охоте не больно-то едут. Там можно за год-другой человеком стать. Поеду, попытаю счастья…
Сперва, услыхав это, Захар Платонович опешил. Потом подумал: «Хоть к черту на рога, только подальше от этой банды», но вслух сказал:
— Мало тебе здесь места? Ты когда образумишься?
Павло опустил поднятую для защиты руку.
— Зачем мне трактор? Я не гречкосей.
— Ду-у-рень!
— Начитались вы газет, батя. Хоть убейте — не трактор, а штаны нужны! Ну, резюме: на днях отбуду. — Павло вздохнул: — С Костиком вот загвоздка… лето длинное…
— Пусть пасется. Пока мы с бабой в силе…
В трясущейся руке Захар Платонович все еще сжимал палку и никак не мог успокоиться: «Что нужно лоботрясу? Штанов у него нет? Поповские очи…»
Недолго лежал Викентий Станиславович, чуть полегчало — сел за работу. Однако малейшее напряжение вызывало в руках, особенно в левой, боль. Она горячими струйками стекала в пальцы, тело покрывалось испариной. Часто заглядывавший в кабинет тесть выводил его на крыльцо.
Болезнь сблизила Викентия Станиславовича с сыном. Любознательный Женя то и дело покидал свою компанию и прилипал к отцу. Иной раз они читали сказки, а то затевали разговор о делах житейских. Речь шла о том, почему люди болеют или для чего комары на свете, отчего у бабушки новые зубы не растут, как летает аэроплан и еще о всякой всячине. Женя выкладывал вопрос за вопросом, пользуясь тем, что отец не перебивал его.