— Рассел? — спросил он.
Но она рыдала отчаянно, не в силах вымолвить ни слова.
— Милая, что случилось? — воскликнула, сбегая по лестнице, Рэйчел.
— Этот чертов ублюдок ее бросил, — объяснил Джеральд, с негодованием явно неискренним — случилось то, на что он давно втайне надеялся. — Бедная наша киска!
Рэйчел перевела взгляд на Брентфорда, и на лице ее отразилась тень страха, словно таксист принес с собой в дом угрозу куда большую, чем драматическое появление Кэтрин.
— Милая, иди наверх, — сказала она.
В этот момент в холле появился Барри Грум. Жирная рожа его была свирепа и безумна. Ясно было, что он в стельку пьян.
— Эй ты! — заорал он на Брентфорда. — Ты кто такой, а? Отвечай, засранец!
Джеральд положил руку ему на запястье.
— Все в порядке, Барри.
— Если ты ее хоть пальцем тронул, я тебя…
— Да заткнитесь, вы, идиот! — совершенно неожиданно для себя завопил Ник. Звук собственного крика потряс его.
— Заткнись, горилла! — закричала сквозь слезы и Кэтрин.
— Так-так… — протянул Барри, пьяно качая головой. — Так-так… — И на лице его проступила безобразная злобная ухмылка.
— Ради бога, извините… — сказал Ник Брентфорду.
— А почему, собственно, мы все здесь столпились? — как ни в чем не бывало вопросил вдруг Джеральд.
— Милая, пойдем наверх, — позвала Рэйчел.
— Идемте, нас ждут портвейн и сигары, — предложил Джеральд, поворачиваясь к Брентфорду спиной. И добавил: — Дорогая, ты отведешь ее наверх? — с таким видом, словно и вправду вполне готов был сделать это сам.
Кэтрин повернулась и двинулась вверх по лестнице. Рэйчел попыталась ее обнять, но Кэтрин сбросила ее руку. Ник повел Брентфорда к дверям.
— Вы уверены, что мы ничего вам не должны? — спросил он, хотя его наличности едва ли хватило бы на оплату дороги из Стоук-Ньюингтона.
— Вот ведь подонок, — проговорил уже на пороге Брентфорд.
— Да… — ответил Ник, не совсем поняв, кого таксист имеет в виду. Но тот движением головы и руки заверил его, что это все не важно.
Такси исчезло, а Ник еще некоторое время стоял на тротуаре перед домом. Сверху, из открытого окна, доносился женский смех. Ник с наслаждением вдыхал ночной воздух, еще чуть дрожа от волнения — кажется, впервые в жизни он осмелился накричать на неприятного ему человека. Вспомнив о Лео, он улыбнулся и обхватил себя руками. Интересно, что он сейчас делает? Снова вспыхнуло и согрело его воспоминание о сегодняшнем свидании; легким облачком проплыла и растворилась во тьме неприятная мысль о Пите.
Ник вошел в дом и, проходя мимо приоткрытой двери в столовую, услышал голос Джеральда: «…в каких-то отрепьях, и воняет марихуаной!» — и злой смех. Пора наверх, сказал себе Ник, настало время свободы. Ни среди мужчин, ни среди женщин он не нужен. Конечно, невежливо уходить не попрощавшись (поэтому он и не сбежал до сих пор) — но заставить себя вернуться и сесть за стол с Барри Грумом он не мог. Джеральд, наверное, тоже на меня сердится, подумал Ник, но сейчас эта мысль совершенно его не тронула. Он защищал Кэтрин — а значит, безответственным его поведение никак не назовешь. Поднимаясь по лестнице, Ник поймал себя на том, что вполголоса мычит себе под нос яркие, радостные трели из Четвертой симфонии Шумана.
— Блин, какой же ты все-таки цыпленок! — сказал Лео.
Что значит в его устах слово «цыпленок», Ник не совсем понимал, догадывался лишь, что это ласковый упрек, непосредственно связанный с его происхождением, воспитанием, неведением множества самых обыденных вещей. Нику это не нравилось — он предпочел бы ласку безо всяких упреков, — однако не сердился на Лео, понимая, что тот сегодня и сам нервничает. Они были в Уиллсдене, ярдах в десяти от дома, где жил Лео с матерью и сестрой.
— Совсем желторотый! — сказал Лео.
— Не понимаю, о чем ты.
Лео потряс головой.
— Ну и что мне с тобой делать?
Они встретились после работы, через улицу от здания городского совета. Лео был в темно-сером костюме с прямыми плечами, белой рубашке и широком, но строгом галстуке. Ник впервые видел его в официальном наряде и не мог сдержать улыбки. Его обожание Лео дошло уже до степени идолопоклонства, однако он знал, что улыбки и восхищенные взгляды Лео воспринимает болезненно: ему кажется, что над ним смеются.
— Ты такой красивый! — сказал он.
— Ага, ты тоже, — ответил Лео. — Ладно, пошли. И запомни: не упоминать имя Господа всуе. Не говори ни «боже мой», ни «о господи». — Эти слова Лео произнес тоненьким манерным голоском — так, как, по его мнению, произносят их ребята вроде Ника. — И главное, боже тебя упаси сказать «гребаный Иисус»!