Надежда Залина
Линия Маннергейма
1
Она возвращалась домой.
Глядя на проносившиеся за окном деревья, демонстрирующие солнцу новорожденную листву, Лера думала о том, что слишком быстро привыкла называть это место своим домом.
Всего полгода назад, перебираясь в самое сердце Карельского перешейка, в поселок с типичным для этих мест названием Ярви, она считала это временной мерой. Вынужденным шагом, чтобы переждать, пока все утрясется. Ничего за прошедшие месяцы так и не изменилось, но жить в деревне в старом дедовском доме ей понравилось значительно больше, чем она предполагала.
Они выбирались сюда летом, да и в течение года наведывались проверить, все ли с домом в порядке, но никогда не жили здесь постоянно. Лера и не догадывалась, каково это – отвечать за дом, свой собственный дом, пока не попробовала. И уж точно не предвидела, что одиночество может оказаться таким радостным, полным смысла и жизни.
Последние несколько лет они с мужем жили как-то сами по себе. Каждый шел своей дорогой – и точек пересечения становилось все меньше и меньше. Муж не часто показывался дома, проводя время на работе и в бесконечных командировках, но каждое его возникновение приводило к обязательной размолвке.
– Как можно так жить? – начинал Федор, увидев ее за чтением очередной рукописи. – Для того, что ты делаешь, не нужно было учиться. Хватило бы и трех классов церковно-приходской школы.
– Должен кто-то и глупостями заниматься, – устало отмахивалась она.
– Тупость какая-то. Средневековье. Нужно быть олигофреном, чтобы все это читать. Не стыдно?
– Мне любопытно. И страшновато порой, и забавно, и смешно. Люди сталкиваются с чем-то непонятным, хотят объяснить, найти причину – что тут постыдного?
– Сама уже стала неизвестно кем. И мало чем отличаешься от идиотов, пишущих о всякой ерунде типа космического разума, или как там теперь это называется! Деградируешь на глазах! Не могу этого видеть! – кричал он, заводясь все больше.
Несколько раз Лера пыталась изменить себя. Бросала свое занятие и старалась увлечься чем-то другим, более подходящим для жены серьезного журналиста. Принималась копаться в социальных проблемах, разбираться в новых веяниях культуры, бралась за составление научно-популярных изданий. Но почему-то эти правильные вещи не приносили никакой радости. Опустошение – да. Удовлетворение – нет. Через некоторое время она начинала чувствовать себя не живым человеком, а механизмом, встроенным в некую цепочку. Уговоры, просьбы Федора потерпеть уже не помогали, и все возвращалось на старые рельсы.
Почему она зацепилась душой за всю эту ерунду – объяснить толком не удавалось. У нее не было веры ни в космический разум, ни в таинственные высшие силы, ни в другую чепуху. Что она хотела найти – сама не понимала. Но, читая порой глупые и нелепые строчки, она чувствовала, что в ней происходит что-то. Где-то глубоко внутри. И это почему-то было важно.
Лера отстаивала это нечто как могла, потому что в какой-то момент поняла: если перестанет это делать – от нее останется лишь шкурка, набитая опилками. И больше ничего.
Она научилась отстраняться от нападок. Но никогда не оказывалась готовой к ссорам. Последняя размолвка с мужем случилась в разгар осени. Как всегда – неожиданно. Не успев сохранить внутреннее спокойствие, Лера повелась на крики. Принялась объяснять, доказывать, аргументировать. Как всегда – безрезультатно. В итоге они наговорили друг другу разных ненужных слов и разбежались по своим делам.
Гуляя по сырым питерским улицам и провожая взглядом последние листья, Лера тогда поняла, что устала. Каждую осень на нее и без того накатывала отчаянная беспричинная тоска. Ужасно хотелось улететь в какие-нибудь теплые края вслед за птицами. Она умирала с каждым оторвавшимся листком, впуская в себя осень по капле – постепенно, медленно, неторопливо.
На этот раз осень вторглась внезапно, остро и болезненно. Это состояние погнало ее прочь из города в поисках уютной берлоги, где можно было бы отлежаться до весны.
Она приехала в Ярви. Там вовсю зеленели сосны и цвел вереск. Контраст с городом был разительным, а вечнозеленый цвет обнадеживал, и она решила остаться.
Дом, несмотря на полувековую историю, крепко стоял на земле и готов был прослужить, по крайней мере, еще столько же. Немецкие рабочие, возводившие его после войны, полностью подтвердили легенды о знаменитой прусской основательности.
Деревенская отстраненность от суеты – именно этого ей не хватало в последнее время. Она ни разу не пожалела, что осталась здесь на зиму. И после наступления весны желания возвращаться в город у нее не возникало.