Не знаю, с чем
и как едят её — как джем,
что нам привозят югославы?
Или как соль?..
(Михаил Поздняев. Белый тополь)
О слава! Неизменная приправа
изысканных, неповторимых блюд,
где в качестве основы — тяжкий труд,
а сверху возлежит она, отрава.
Любые формы принимает слава:
то фунт изюму, то вдруг — соли пуд,
то табаку понюх... Из этих пут
не просто мне освободиться, право.
Но, свято веруя в своё призванье,
я пережить сумел её желанье
и показал дорогу от ворот.
Сижу молчком, не требую признанья.
Страшнее ей не будет наказанья.
Она такого не переживёт.
Он ростом был два метра с лишком,
рычал и скалился, как дог...
Я поднял руку для замаха,
чтоб посчитаться с наглецом,
и увидал, как холод страха
перекосил его лицо.
(Михаил Ронкин. Костры на снегу)
Я только с виду очень робкий,
но коль серьёзный оборот —
любой ответит вам, что Ронкин
себя в обиду не даёт.
Однажды встретил хулигана,
не хлюпика, а — будь здоров!
Он был чуть ниже автокрана
и издавал протяжный рёв.
Я сделал шаг вперёд — и вижу:
он изменился, ну и ну!
Как будто стал немного ниже,
зато раздался в ширину.
Ну, думаю, не сесть бы в лужу...
Ударю! Пан или пропал!
И чувствую: смертельный ужас
все члены у него сковал.
А я напряг мускулатуру —
и врезал... Слышу звон стекла
и крики: «Это ж Парк культуры!
Чего вы бьёте зеркала?!»
Я давно не видал огня,
Так давно, обидно даже.
(с. 86)
Жду от вас ответа,
Жду пооткровеннее:
Для чего огонь вам
Если нет горения?!
(с. 105. Аркадий Рывлин. Вечерняя почта)
В русском сердце
Кровь далёких предков
Так же и бурлива, и свежа.
Я руками раздвигаю ветки
И лечу в объятья Иртыша.
(Валентин Смирнов. Неповторимость перемен)
...Не одну судьбу навек сгубила
Мощная сибирская река.
Знать, в придонных наслоеньях ила
Разделю я участь Ермака...
Вылетаю на поверхность пробкой:
Тянет вверх, а вовсе не ко дну.
Как и предки, я совсем не робкий.
Почему ж плыву и не тону?..
Чумазый трактор
За околицей
Чихнул,
Встревожив петухов.
И мы в ответ ему
В три голоса
Сказали разом:
«Будь здоров!»
(Владимир Сокол. Хлеб детства)
...Закашлял трактор
Оглушительно,
Солярка
С носа потекла.
Он дёрнул траком
Нерешительно,
Икнул
И замер средь села.
С мотора сняли кожух
Бережно
И монтировкой
Вскрыли грудь,
И покатили
Вдоль по бережку,
Чтоб перед смертью
Мог вздохнуть.
И где-то в половине
Пятого
Застыл он,
Больше не дрожа.
Тогда
Патологоанатома
Позвали мы
Из гаража.
Кабину тот обтёр
От ржавчины,
Извлёк мотор
На белый свет,
Сказав:
«Сбылось, что предназначено.
От старости лекарства
Нет!»..
Хоть он здоровья был
Железного,
Весёлый,
Ласковый такой.
Но среди лома
Бесполезного
Обрёл
Навеки упокой.
И памяти корни
Врастают мне в грудь...
Врастают корни дней
Безудержно в меня...
врастают сердца корни
в бессонницу твою...
в тебя произрастаю
до смертного конца...
(Владимир Цыбин. Земли моей призыв)
Судьба меня, скитальца,
качала — прямо страх.
Вдруг шевельнулись пальцы
в натруженных ногах
и вылезли наружу,
подошвы надорвав,
кривы и неуклюжи,
обыденность поправ.
Печально и покорно
покрылися корой
и, обратившись в корни,
исчезли под землёй.
Натура захотела,
а я не отказал.
Деревенеет тело.
Смола слепит глаза.
Соединясь с природой
в скрещении дорог,
стою — прямой и гордый
молоденький дубок.
Мне ль из памяти вырвать туманной,
Как я гибну, глотая слезу,
Бедной Лизой, Карениной Анной,
Катериной бросаюсь в грозу.
(Людмила Щипахина. Дыхание века)
О мужчины! — исчадье, проклятье!..
Сколько лиц подурнело от слёз!
Утопились и Лиза, и Катя,
Аня бросилась под паровоз.
Вы не верьте, не верьте мужчине:
Дело сделает — будет таков.
Он наденет любую личину,
Но под каждою — враль Хлестаков.
Ах, подружки, я тоже беспечна!
Ждёт губитель в назначенный час.
А обманет меня бессердечный —
Утоплю его в память о вас.
Какая ночь!
Какая темнота!