Домой я возвращался под вечер. Над огородами кружились большие стаи грачей. Грачи готовились к отлету в южные страны.
Дорога была накатана до блеска. Подошвы позванивали, как по асфальту. Шагал я не спеша с одного конца Липягов на другой и думал… Наверное, думал я, нет на свете более суетной должности, чем должность сельского учителя! Учитель — каждой бочке затычка. Без него ни одно дело не обходится. И ребят учи уму-разуму, и отцов их да матерей мири… Без учителя у нас в Липягах ни хлеб заготовить не умеют, ни стенную газету выпустить. Как чуть что: скотину ли надо переписать, квитки ли какие по избам разнести — так бегут скорее за учителем.
Думал я так и не заметил, как весь Большой порядок прошел. Огляделся, уже в гору, мимо Змейкиного дома поднимаюсь.
Поднялся на бугор — вижу: Авданя на своем посту, у пожарки сидит. Один. Прислонился спиной к «вечевому колоколу» и сидит, обозревая Липяги. Настолько, видно, он проникнулся ответственностью, что пошевельнуться даже не может. И самокрутка у него не дымит!
Сидит на горе, а за его спиной — закат осенний, ветреный. Сидит Авданя все равно как памятник.
«Вот, думаю, отлить бы Авданю из бронзы и поставить. Памятник внушительный был бы. Отлить и поставить бы тут, на площади. Тут, или на «кругу», или перед школой. Разве мало у нас хороших мест?.. Мест хороших много, а вот памятника нет ни одного. А надо бы поставить! В самом деле, большое старинное селение, столько всяких событий было, столько людских поколений сменилось на этой земле… Росли, страдали, растили детей, пахали землю, сеяли хлеб, и вот нет их, ушли бесследно. Никакого им увековеченья!»
В соседних с Липягами селах, где, как и у нас, в войну солдат хоронили, там хоть на братских могилах стоят белые фигуры. Их, видно, сразу много наделали. Где бы я ни был, всюду одинаковые памятники: боец с автоматом и рядом девушка-партизанка с венком в руках. Но только какие же это памятники? Уж лучше б не было их, братских могил, на нашей земле!
Но в Липягах и на братской могиле нет памятника. У нас вообще нет…
Был, правда, один — на селе, перед клубом…
Перед клубом, в скверике, огороженном невысоким штакетником, — клумба. И в самом деле, тут когда-то цветы были посажены. Давно только. К тому же за ними никто не следил. Вместо цветов росла повилика. И вот среди побегов тощенькой белоглазой повилики стоял отгороженный от всех Липягов памятник. Постамент метра полтора высотой был сложен из камня, а на нем бюст. В других селах, где колхозы побогаче нашего, там фигуры во весь рост стояли. А у нас, известно, не нашлось денег, чтобы во весь рост, — бюст гипсовый стоял. Штукатурка с постамента часто отскакивала, и, считай, каждую весну перед майскими праздниками бюст огораживали фанерой и подновляли — штукатурили и белили. Однажды так же вот по весне огородили, будто для ремонта; и правда, постамент подштукатурили, побелили, а бюст совсем сняли. Сняли, отнесли в клуб и под сцену, от глаз людских запрятали.
А штакетник и клумба остались.
Может, еще кому — председателю какому-нибудь — поставить думают?
Но я считаю, что площадь перед клубом не лучшее место для памятника. У нас немало мест получше: высоко, простор кругом. И еще я хотел, чтобы стоял у нас памятник не какому-нибудь начальнику, председателю, хоть тому же Чугунку, а чтобы увековечен был липяговец. И не мужнк, а баба наша липяговская.
Поднимаясь в гору, на нашу центральную площадь, я все размышлял об этом памятнике. Будто и вправду дело это решенное.
Я так представил его себе.
На гранитном постаменте во весь рост стоит фигура женщины, отлитая из бронзы. Лицо ее должно чем-то напоминать лицо моей матери — умное, красивое и чуточку грустное. Статью своей эта баба должна походить на бабку Лукерью, повариху, вскормившую добрую дюжину ребят. И еще хочется, чтобы в ней сохранилось лукавство Тани Вилялы, самоотверженность Груни и щедрость молодой Бирдючихи, и скромность, и простота, и сознание долга — одним словом, все-все, чем так богато наделены наши липяговские женщины.
Но, однако, не в выражении лица, не в стати должно заключаться главное. Главное должно быть в руках. Руки нашей липяговской бабы все умеют, и пупки завязывать, и ткать, и ребят пестовать, и стариков, отслуживших свой срок в этом мире, соборовать… Мне кажется, что у этой бронзовой фигуры должны быть руки, чем-то схожие с руками сестры моей Марьи — огромные-преогромные, со вздувшимися венами; и она, эта бронзовая Марья, должна не скрывать их, а гордиться ими, должна впереди, перед собой держать их, чтобы последующие поколения липяговцев, проходя мимо, снимали шапку перед этими руками…