— Ничего, мой милый, потерпи. Ходить будешь.
Я подошел к капитану. Он знал меня. Когда после взятия Тихвина наша дивизия находилась на отдыхе, мы жили рядом. И часто играли в шахматы. Капитан хорошо играл в шахматы. Но еще лучше он владел хирургическим скальпелем. В то время я об этом только догадывался. А точно узнал об этом, когда сам доверил ему свою жизнь. Мои раны тоже врачеваны руками капитана Саркисяна. Сколько потом ни возили меня по госпиталям, все врачи удивлялись, глядя на мои швы: «О, мастерски сделано!»
Я сказал Саркисяну, указав на раненого майора:
— Ваграм, этот человек спас мне когда-то жизнь. Сделай все, что в твоих силах.
Капитан кивнул головой и крикнул:
— Маску!
Я вышел из землянки. У входа сидели радисты. Я сказал, чтоб они шли в подразделение. Но они сделали вид, что не слышат меня. Только и оживлялись, когда из хирургической выбегали сестры. «Что с майором?» — спрашивали они. Но медицинские сестры молча пробегали мимо.
Операция длилась долго. Наконец двое солдат в белых фартуках поверх шинелей вынесли из землянки носилки. На носилках, укрытый полушубком, лежал майор. Солдаты поднялись и пошли рядом с носилками.
Я бросился в землянку. Капитан Саркисян стоял перед операционным столом с опущенными руками.
— Я сделал все, что мог, — сказал он. — Но майор не жилец. У него осколок в позвоночнике…
«Ан нет, дорогой Ваграм, ошибся ты — жив майор!» — думал я, слушая Лузянина.
Заканчивая, Николай Семенович заговорил про мост на Липяговке.
— А теперь, — говорил он, — я хотел бы спросить вас: как же это так — столько лет вы живете одним колхозом, а моста на Липяговке не сделаете?! Сами прыгаете по ямам. Технику в объезд гоняете. Стыдно! Стыдно! Вот что, товарищи! — Он продолжал тише, с хитрецой: — Я к старичкам в первую очередь обращаюсь… Давайте соберемся завтра пораньше да одолеем этот мост. Покончим раз и навсегда с вашим «гиблостроем»… Молодежь я не призываю. Ей что! Ей и в горку нетрудно подняться. А я вот третьего дня перебирался вброд через Липяговку, и, знаете, трудновато старику… Я буду считать, что насчет моста мы договорились?
Все зашумели одобрительно.
Лузянин возвратился к столу. Председательствующий объявил собрание закрытым. Члены президиума сошли вниз, в зал.
Сошел и Лузянин. Колхозники оттеснили нового председателя от районного начальства, окружили со всех сторон. Я с трудом протиснулся поближе. К Лузянину подходили старики; он здоровался с ними, шутил.
Выбрав момент, я подошел к Лузянину и сказал:
— Майор?!
Лузянин повернул ко мне широкоскулое доброе лицо. Оно все было иссечено глубокими морщинами.
«Не он!» — Я так и похолодел.
И вдруг я услышал:
— Да!
— Помните деревню Зеленцы на Волхове?
— Постой, постой… — Лузянин отступил на шаг, чтобы, как говорится, оглядеть меня с ног до головы, потом вдруг обнял, привлек к себе. — Елки-палки, артиллерийский лейтенант?
— Да.
— И как вы тут?
— Учительствую в Липягах.
Мы вместе направились к выходу. На улице подмораживало. У клубного крыльца стояла, пофыркивая, легковушка. Это собиралось отбывать районное начальство. Пришлось подождать, пока Лузянин проводит управленцев.
Когда мы остались вдвоем, я спросил у Николая Семеновича, где он остановился. Лузянин сказал, что остановился пока у Ребровых. Хворостянских мужиков я знал хуже, чем своих. Но Филиппа Акимовича Реброва всяк у нас в округе знает. Это известный всем плотник — Лепич. Нет такого села, где бы он не ставил своими руками изб.
И Лузянин знал его. Когда Николай Семенович директорствовал в «Заполье», Филипп Акимович строил там фермы. Приехав в Хворостянку, Лузянин и остановился у знакомого плотника.
Ребровы жили неподалеку от клуба. Проводив Лузянина до дома Лепича, я стал было прощаться, ссылаясь на позднее время, однако Николай Семенович уговорил меня зайти в избу на чашку чаю.
Дом у Ребровых был большой, свободный. На столе в просторной хозяйской половине накрыт стол. По старинному обычаю, с самоваром. Сам Лепич — кряжистый богообразный старик, с окладистой, во всю грудь бородой — хлопотал у стола. Видать, прибежал с собрания пораньше.
— Прошу, гости дорогие… — пропела, кланяясь нам, Лепичиха.
Отказываться от чая у нас не принято. Мы сели за стол. Выпив одну-другую чашку чаю, Лузянин завел с Лепичом разговор по душам: что, мол, случилось, Филипп Акимович? Почему колхоз пришел к такому упадку?