Чуть свет стучится Глазок в избу:
— Груня, видчиняй!
Босоногая, в домашнем, давно не стиранном сарафане, Груня возится с чугунами возле печи. Услыхала голос Глазка, вздрогнула: ухват поставила к загнетке, волосы нечесаные рукой пригладила — и в сенцы. Не спешит отдернуть засов, так, через дверь, спрашивает:
— Чё, Григорий Иваныч?
— Та видчини, дило е!
— Шел бы к Тане Виляле, Гриша, — говорит она тихо. — Чего пристал как банный лист…
— Та видчиняй швидче! Председатель солому возити наказывал. Пойдешь в поле чи рожь сортувати будешь?
Груня знает, что эти слова Глазка про наряд только предлог. Она-то догадывается, зачем бригадир стучится в такую рань… Груня раздумывает минуту-другую и открывает засов.
Следом за нею бригадир входит в избу. Входит Глазок в избу, шлем с головы снимает, кожух свой меховой, на молниях, на гвоздь у самой двери вешает и садится на табуретку поближе к печке. Атласный кисет из галифе достанет, газеты листок и начинает свертывать самокрутку.
Сидит он спокойно, и такой вид у него, что ничего-то ничегошеньки ему от Груни не надо! Что так хорошо ему сидеть в отсветах печного огня, вдыхать утлый избяной запах… Мастерит он самокрутку и все заглядывает на печку. Головенки ребят не шевелятся — значит, спят хлопцы, значит, вовремя пришел!
Глазок встает и тихо, на цыпочках, подходит к Груне. Она задвигала чугунок в печь и не слышала, как он подкрался к ней. А когда увидела, то вынула из печи ухват и погрозила им бригадиру.
Тот ухмыльнулся.
— Дай огоньку прикурити! — и самокрутку ей показывает.
Груня отыскала на полу щепку, вытянулась вся, как струнка, на носочках и потянулась к горевшему в печи огню. Глазок стоит рядом, на ноги напрягшиеся ее смотрит, а у самого только желваки на щеках ходят.
Вот Груня достала огня, протягивает ему зажженную лучину. Бригадир на ее глазах мнет самокрутку — ф-фу! — и гасит лучину. Лучину погасил, а руки свои кладет Груне на плечи. Они у него теплые-теплые, такие теплые, что от их тепла Груня сама загорается, как та лучинка.
От теплоты его рук, от тепла его слов…
Глазок не нахальный, не такой, какими иногда бывают мужики. Будь он грубым и нахальным — легче б было. На грубость Груня нашлась бы чем ответить, но против ласки какая женщина устоит?
Прижимая Груню к себе, Глазок целует ее и горячо шепчет ей на ухо:
— Груня… коханка моя! Ну что ты чинишь отпор?.. Погиб же твой Пашка…
У Груни сердце заходится от его слов, от его ласки. Глазок чует эту минутную слабость, он подхватывает ее на руки и несет к не убранной еще постели.
— Ну, чего уж!..
Знает Груня, что не к одной к ней заглядывает Глазок вот так по утрам. И сдайся она теперь, он пришел бы к ней лишь через неделю, а может, и совсем не пришел бы, кто ж их, мужиков, знает. И работала бы она в тепле, и соломы бы приказал бригадир привезти. А так — каждое утро с нее начинает: измучает, изведет да в отместку за ее норовистый характер в поле завьюжное зашлет на весь день.
— Гриша, отстань, дьявол… закричу! — Стиснув от обиды зубы, Груня нащупала рукой повязку на раненом его глазу, сорвала ее.
Глазок не ждал этого. От неожиданности он разжал руки. Встав на ноги, Груня отталкивает его и бросает ему в лицо скомканный бинт.
— На-а, возьми! Будешь еще приставать, вышибу и последнюю глазелку чапельником!
Глазок нехотя отступает. Он садится на коник и начинает распутывать бинт и прилаживать повязку. Покончив с повязкой, не спеша мастерит новую самокрутку. Теперь ему «не треба огонька» — он прикуривает от спички и, попыхивая самокруткой, «агитирует»:
— Небось, як живий був, давно бы прописал… И зачем губить свою молодость…
Грунька молча суетится возле загнета. Когда Глазок уж очень растеребит ее, она зло ему выговаривает:
— Разъелся на чебухайских-то харчах и ходишь из дома в дом, как вон какой-нибудь кобель! Небось покрутился б с темна до темна на бабьем-то месте… Глядишь, не шлялся бы: с картошки-то одной и от законной жены отвернешься. Вперся к самым жадюгам да кулакам в зятья, а теперь ходишь…
Намек на Чебухайку не нравится Глазку. Аленка, дочь Чебухайки, как-то узнала, что ее муженек по солдаткам ходит. Сказала ему однажды про то. Глазок посмеялся. Но Дарья, бывшая тут, райкомом пригрозила. И он присмирел было, да ненадолго. Сами же бабы, хоть та же Таня Виляла, встретила как-то Чебухайку у колодца и давай ее корить:
— Кулачье проклятое! Захватили мужика… на замок норовят запереть, чтоб другим не доставалось…