Я — мама, слышишь? Мама.
Ну неужели мамку не узнал? —
А сын больной
В своём бреду
Упрямо
Какую-то Светлану
Властно звал.
Отталкивал движением неслышным
Микстуру,
Поднесённую ко рту,
И снова звал,
И снова
Сорок с лишним
Показывала в градуснике ртуть.
Под утро врач
Потёр ладони мудро.
В окошке —
Солнца рыжего овал…
Мать
От врача услышала под утро
О том,
Что тяжкий кризис миновал.
Больной очнулся,
Сбросил одеяло,
Бессильно ноги на пол уронил,
Мать,
Как сквозь сон,
Из кухни услыхала
Вопрос-мольбу:
— Мне кто-нибудь звонил?
— Нет, не звонили… —
Сын вздохнул уныло
И повернул к стене своё лицо…
— Нет, я забыла,
Девушка звонила…
Светланой звали, кажется, её. —
И сын,
Живой воды хлебнувши словно,
Уже ворчал на старенькую мать
За то,
Что не запомнила дословно
Всё, что ему просили передать.
Мать выслушала сына, торопливо
И виновато
Отошла к дверям…
Мы очень часто
Так несправедливы
К своим великодушным матерям.
Отец
Мой отец из тех,
о которых
Дни за днями,
и так весь век,
Сослуживцы гудят в конторах,
Что тяжёлый он человек.
Да, тяжёл.
До работы жаден,
А вот нервы,
они — того…
Поворчать, поругаться за день —
Как в обычае у него.
Дома уши заткнёшь от гама:
Скажем, сам разобьёт стакан,
А, вспылив, накричит на маму
Из-за этого пустяка.
С ней он будет мириться первый,
Сам сотрёт ей слезу с лица
И пожалуется на нервы…
Я характером не в отца.
Весельчак, я останусь впредь им,
Нервы крепкие у меня.
Из концлагеря
в сорок первом
Не бежал я средь бела дня.
Финку пальцами сжав до боли,
Не ложился я спать в стога,
Не спасался на минном поле
От преследований врага.
А в минуту, когда сидели
Мы напротив школьной доски,
Может быть, на ходу седели
У отца моего виски.
Шёл по трупам в огне и дыме
Мой отец на восток к своим.
Шёл затем, чтобы вместе с ними
Вновь пройти сквозь огонь и дым.
Может быть, этот путь тернистый
Для того он сумел пройти,
Чтоб безудержным оптимистом
Я шагал по его пути.
На дальнем хуторе
Дощатые цветные хутора,
Поросшие лишайниками скалы…
По этим землям, кажется, вчера
Финляндская граница пролегала.
Чужих порядков чёткая печать
На нивах разлинованных хранится…
Последнею войной за пядью пядь
На запад отодвинута граница.
…Я помню перекрёсток двух дорог,
Я помню две засохших рыжих ёлки,
Что охраняли финский хуторок,
Угрюмый, как его хозяйка Ёуки.
Она была уже немолода.
Усталое лицо — желтее воска…
Сын Ёуки
в недавние года
Бесславно пал у стен Петрозаводска.
Теперь,
в минуты неизбежных встреч,
Когда мы жили с нею по соседству,
Старуху раздражала наша речь,
Старуху раздражало наше детство.
Глядела так, как будто бы она
Хотела нас порой схватить за ворот —
Как будто это наша в том вина,
Что сын её как враг пришёл в наш город.
Я помню утро.
Сизо-голубой
Туман траву росистую окутал…
Не чувствуя неправды за собой,
Мы всем отрядом шли на дальний хутор.
Мы в дом войти хотели, но… постой… —
В ответ на стук защёлкнулись запоры,
И стало тихо.
Хутор как пустой.
Пустынный двор. Гнилой оскал забора.
Сарай без дров, колодец без воды,
Да огород, поросший сорняками…
Как видно, первых признаков нужды
Нельзя осилить слабыми руками.
Не справиться без помощи людей,
Которые о ней не позабыли…
И мы тогда помочь решили ей —
Недаром мы тимуровцами были.
Трудились как могли. И через час
Была у нас закончена работа…
И вот мы, в двери радостно стучась,
Стоим, с лица стирая капли пота. —
И вот она…
Бескровное лицо.
Глаза бесцветны. Ржавые ресницы…
Взмахнула шалью, выйдя на крыльцо,
Как старая испуганная птица.
Нас нелюдимым взглядом обвела,
Сказала: Ну… —
и это прозвучало
Как «Разоряйте! Жгите всё дотла!