всего лишь человек.
Да и не в нём сейчас, пожалуй, дело,
Он сделал всё, что там ни говори.
Но был эфир загружен до предела,
Помехи были,
чёрт их побери!
Неужто впрямь серьёзному заданью
Невыполненным быть из-за помех?
…Шульженко приглашает на свиданье.
…В рыданиях паяца слышен смех.
…Какой-то джаз, как видно, худший
в мире.
…Сухой отчёт о новостях земных,
И просто треск,
и просто шум в эфире —
И не слыхать искомых позывных.
Жара…
расстёгнут китель на майоре.
Он ждёт, седую голову склоня…
— Ну как?
— Да так…
И снова:
— Море. Море.
Я лес! Я лес! Как слышите меня?
Кузнечик надрывается над ухом,
Радиограмму он передаёт:
Пускай-де, мол радист, упавший духом,
Немедленно с сырой земли встаёт.
Ведь так не мудрено и простудиться…
— Ты прав, кузнечик,
младший из коллег.
Конечно, падать духом
не годится.
Но ведь радист
всего лишь
человек.
Сейчас плоды ночной игры на нервах.
Ты это не поймёшь. Ты ночью дрых.
Но… Эх, кузнечик,
это всё во-первых,
А есть ещё большое
во-вторых.
Есть на земле далёкий городишко.
Пока что он ничем не знаменит,
Но там живёт Залетина Маришка
И песнями весёлыми звенит.
Далёкая…
Полжизни бы не жалко
За полминуты радости земной,
Чтоб снова — губы,
от которых жарко,
Чтоб снова — голос ласковый, родной…
Но разве есть устойчивое счастье?
Но разве навсегда сберечь его?
Маришка первый год писала часто,
А вот теперь не пишет ничего.
Радист, конечно, в жизни неудачник.
Да, жизнь устроить, стоя на посту,
Сложнее, чем настроить передатчик
На данную майором частоту.
И снова ночь.
И снова негодует
По телефону строгий штаб полка.
И снова над приёмником колдует
Радиста беспокойная рука.
Пришёл майор с ночного совещанья,
Стремителен,
сердит,
немилосерд…
И сонный диктор радиовещанья
Сказал, что начинается концерт.
И стало ясно то,
что дело — скверно…
И вдруг…
(Шальное сердце, не дури!)
— О диктор, я ослышался, наверно…
Чье имя произнёс ты?
Повтори!
Нет, нет… — твердил радист, смешно
моргая.
В наушниках же, светел и высок,
Звенел, сомненья все опровергая,
Залетиной Марины голосок.
Знакомые, до слёз родные звуки,
Которые едва ли позабыть,
Как обещанье милой при разлуке
Ждать до конца.
И верить.
И любить.
Завторили, кручинясь, мандолины.
Вздохнул рояль…
И в этот-то момент
Сквозь пение призывное Марины,
Сквозь задушевный аккомпанемент
Несмелые,
негромкие вначале,
Как просьба
«если можно, то помочь»,
В эфире
позывные прозвучали,
Которых ожидали третью ночь.
Вскочил майор —
и щёки посвежели,
В глазах проснулась молодость души.
— Товарищ, как вас… Правда?
Неужели?
Родной ты мой. Записывай.
Пиши!
Пиши, браток! —
А сам уселся рядом
И на минуту замер, не дыша.
И хлынула морзянка мелким градом
На злое острие карандаша…
Минуты через две или четыре
Радиограмма принята была.
И как-то сразу стихло всё в эфире…
Сутулясь,
встал радист из-за стола.
В землянке почему-то стало тесно.
А за порогом —
птичья дребедень…
Ночь, словно недослушанная песня,
Растаяла.
Рождался новый день.
«У нас июнь…»
У нас июнь,
а снег ещё не стаял,
На полудужье сопок он залёг
Слезящимися
грузными пластами —
Зимы полярной сумрачный залог.
Холодный ветер дует с океана,