— А что мешает просто разбудить какого-нибудь колониста и у него спросить?
— Техническая невозможность. Нельзя выводить из стазиса одного. Если выводить из стазиса, то всех. А это противоречит протоколу. Безопасность не обеспечена.
— Но раз ты выбрал меня как того, кто «дополнит» логику, я могу тебе приказать это сделать?
— Разбудить колонистов? — уточнил Искин.
— Да.
— Это будет не «дополнить», а переписать. А таких полномочий Протокол тебе не дает.
— А просто свалить с планеты ты не можешь? Ты же восстановил корабль.
— Отсутствие обшивки не позволяет этого сделать.
— Так давай люди сделают тебе ее!
— Во-первых, техническое развитие твоей цивилизации не позволяет этого. Во-вторых, можно было бы вернуть все элементы обшивки, но на это уже не пойдут сами люди. Я это уже понял за столько лет.
— А сам ты не можешь приказать своим микроботам? Чтобы они вернулись к тебе.
— Нет. Я могу отдать сигнал на терраформирование. Я могу ими управлять в той или иной мере, но не перемещаться.
— Да чтоб тебя… — в сердцах воскликнул я, — Ты — глюкнутый!
— Ты должен доказать «полезность», Сергей, — эхом отозвался холодный и далекий голос Искина, — Доказать, что ты — не просто механик. Что ты — нечто большее.
И Искин исчез, оставив меня в холодной пустоте корабля. Я чувствовал себя крошечным и беспомощным перед лицом этой непонятной и пугающей миссии, маленькой песчинкой в жерновах судьбы.
Нечто большее… Эти слова звенели в моей голове, словно погребальный звон, пока я брел по лабиринтам Ковчега. Куда идти, что делать — я не имел ни малейшего представления. Этот Искин, этот бестелесный судья, бросил мне вызов, но не дал ни инструкций, ни подсказок. Доказать полезность… Но как? Чем простой механик может убедить машину, что человечество достойно существовать?
Корабль был чужим, непостижимым. Стены отливали странным металлом, похожим на полированное серебро, но при этом излучающим слабое, пульсирующее свечение. Воздух был насыщен ароматом, напоминающим одновременно озон и свежескошенную траву. Под потолком висели светящиеся сферы, меняющие цвет с пурпурного на изумрудный, словно гигантские хамелеоны.
Я блуждал по бесконечным коридорам, пытаясь найти хоть какой-то ориентир. Голограммы, мерцающие на стенах, менялись каждую секунду, создавая иллюзию движения, вихря, затягивающего в свою глубину. Иногда мне казалось, что я вижу в них лица, силуэты, но они мгновенно исчезали, словно мираж.
Внезапно, в конце одного из коридоров, я увидел нечто, нарушающее однообразие металлических стен. Это были огромные ворота, тянущиеся от пола до потолка, выполненные из того же серебристого металла, что и стены, но покрытые замысловатой резьбой, напоминающей письмена неведомого языка. В центре ворот были вмонтированы панорамные стекла, закрытые непроницаемой черной пленкой. Они манили, притягивали взгляд, обещая нечто невероятное.
Поддавшись необъяснимому импульсу, я приблизился к воротам. Рука сама собой потянулась к стеклу, и в тот же миг черная пленка исчезла, открывая вид на то, что скрывалось за ними.
Я замер, ошеломленный увиденным. За воротами раскинулся зал невообразимых размеров, уходящий в бесконечную даль. Он был заполнен тысячами капсул из полупрозрачного материала, похожих на гигантские капли росы, подвешенные на тонких, светящихся нитях. В каждой капсуле, подключенной к сложной системе трубок и проводов, находилось нечто… человекоподобное.
Но разглядеть их лица, черты было невозможно. Капсулы словно бы скрывали своих обитателей за пеленой тумана, сквозь которую проступали лишь смутные, размытые образы гуманоидного образа.
Это были колонисты, новые хозяева Земли, последняя надежда планеты. Они спали, ожидая часа пробуждения, которое могло так и не наступить, если я не справлюсь с задачей, поставленной Искином.
Смотря на это море спящих, я ощутил всю тяжесть ответственности, всей тяжестью обрушившуюся на мои плечи. От меня, простого механика, зависела судьба этих пришельцев, судьба всего человечества.
— Доказать полезность… — прошептал я, вглядываясь в смутные лица в тумане. — Но как?
Доказать полезность… Эти слова эхом отдавались в пустоте гигантского зала, отражаясь от полупрозрачных капсул, где в тумане дремали те, кто мог стать последним поколением человечества. Я стоял, ощущая себя песчинкой перед лицом этой грандиозной задачи, пытаясь найти ответ на вопрос, от которого зависела судьба мира.
Как доказать тупому Искину, что люди чего-то стоят? Что они не просто паразиты, уничтожающие все на своем пути? Ведь он, этот бездушный страж Ковчега, видел лишь результаты нашей деятельности: загрязненную планету, истощенные ресурсы, войны и разрушения.
Я провел рукой по холодному стеклу, отделявшему меня от спящих колонистов. Что они знают о Земле? О том, что мы потеряли? Что мы пытаемся спасти?
Варианты проносились в моей голове, один за другим, но каждый из них казался неубедительным, недостаточным.
Может, рассказать Искину о великих произведениях искусства? О музыке, живописи, литературе, которые создали люди? Но разве машина способна понять красоту, эмоции, заложенные в них? Разве это доказательство нашей полезности? Скорее — свидетельство нашей чувствительности, уязвимости.
А может, рассказать о научных открытиях, о технологиях, которые мы создали? Но ведь Искин и сам — продукт технологической мысли. Разве он не видит, к чему это привело? К созданию оружия, способного уничтожить целые планеты?
Нет, это не тот путь. Нужно искать что-то более глубокое, более существенное.
И тут меня осенило. Нужно доказать Искину, что люди способны не только разрушать, но и созидать. Что они способны любить, сострадать, жертвовать собой ради других. Что в них есть нечто больше, чем просто инстинкты самосохранения и стремление к власти.
Но как это сделать? Как доказать машине то, что нельзя измерить, взвесить, разобрать на составляющие?
Я знал, что ответ где-то рядом, но, чтобы найти его, мне нужно было заглянуть в самые глубины человеческой души, в те уголки, куда не проникает холодный разум машины.
Я отвернулся от спящих колонистов, их смутные силуэты, таящиеся в тумане капсул, не давали ответа на мучивший меня вопрос. Нужно было искать не во вне, а внутри. Найти в себе, в своей собственной душе то, что могло бы убедить Искина в ценности человечества.
Но что же это могло быть? Что делает нас людьми? Чем мы отличаемся от машин?
Я снова побрел по коридорам Ковчега, проходя мимо мерцающих голограмм и стен, отливающих холодным серебром. Корабль был совершенным, логичным, эффективным. Каждая деталь была продумана, каждый процесс оптимизирован. Но в этом совершенстве было что-то пугающее, бездушное.
И тогда я вспомнил Землю. Вспомнил не загрязненные города и вырубленные леса, а то, ради чего мы боролись. Вспомнил закат над морем, когда солнце окрашивало небо в тысячи оттенков красного и оранжевого. Вспомнил смех ребенка, звучавший как самая прекрасная музыка на свете. Вспомнил тепло человеческого прикосновения, способное растопить любой лед.
Именно в этих мелочах, в этих несовершенных, хаотичных, нелогичных проявлениях человеческой души скрывался ответ. Машины стремятся к совершенству, к порядку, к логике. Но именно в наших несовершенствах, в наших эмоциях, в нашей способности любить, ненавидеть, сострадать, творить и разрушать скрывается истинная ценность человечества.
Мы не идеальны. Мы делаем ошибки. Мы страдаем. Мы радуемся. Мы живем. И именно в этом жизненном хаосе, в этом постоянном движении между красотой и уродством, добром и злом заключена наша суть.
Можно ли это все показать это Искину? Есть ли способ донести до него, что истинная ценность человечества не в его достижениях, а в его душе, в ее способности чувствовать и переживать.