Сердце отчаянно колотилось в груди, в глазах прыгали зайцы и лопались крохотные жилки. Он схватился за бревна сруба и поднял лицо вверх. По утреннему небу шествовали облака, все такие же равнодушные, как и раньше. «А что, если это тоже чье-то дыхание?» — подумал он и засмеялся от этой мысли. В груди что-то дернулось и он, закашлявшись, оборвал смех. Подтянулся на ослабевших руках и лег, задыхаясь, на бревна сруба лицом вверх, чтобы смотреть на небо. Глаза его медленно закрылись, и он уснул, опустив одну руку в воду, где по синему летнему небу плыли белые, как пух, облака.
Он спал, и вот что ему подумалось. А что если кто-то вот так же смотрел когда-то на их мир, и все для него было ново: и как дети плескались в прибрежных водах, и как шаман бил в бубен у дымного костра, и как новые дороги рассекали лица равнин и бороды лесов. Тяжелые деревья падали поперек дорог, и лихие люди караулили возле них беззащитных путников, сжимая рукоятки широких ножей в ножнах из кожи быков. Они думали, что жизнь надо раскидать, словно монеты по дорогам. А девы пряли и пели песни о суженых, бродящих в неизвестно каких землях с полупустыми колчанами стрел в хищных зазубринах. Где-то далеко на севере человек вырубал себе первый нож из камня и поднимал его к небу, любуясь формой, крича и потрясая своим страшным и невиданным здесь доселе оружием, грозил то ли неведомым врагам, то ли небу, то ли самим богам, против которых пошел, делая нож. Чародеи бросали в чаши заповедные травы и вдыхали запахи зелий. В небо поднимались закаты, красные, как первая кровь. Под землей бродили кроты, обходя корни деревьев, находя драгоценности, и, идя дальше, не зная им цены. По дну рек и озер путешествовали раки, увязая в иле и песке, и тараща глаза в подводную темноту. По дорогам и без них брели люди, не нашедшие своего угла и потому идущие из одного селения в другое, поющие странные песни и танцующие невиданные танцы. За это им давали еду и кров, девушки жарко целовали их украдкой и провожали со слезами. А они шли в любую сторону света, неважно, быстро или медленно, лишь бы не сидеть на месте.
Мухомор потом часто спрашивал его, почему он не вытащил новое небо, а Лис только смеялся и ничего не говорил. Один раз только ответил, что ему ничего другого и не надо, здесь он живет, здесь ему хорошо.
Семен опять запил. Достал гармонь, запас самогона на неделю и дверь запер. Семен жил на отшибе, с полверсты до ближайшего дома. Помрет — не узнаешь. Дом у него неплохой — теплый, да и сам он хозяин хороший. Калитка висит ровно, забор — дощечка к дощечке, дома везде прибрано, на стене часы щелкают — тишину разгоняют. А вот из скотины почему-то только одну корову держал и больше никого, хоть и предлагали ему и коня, и птицу. Не брал. Корову же свою любил как родную, даже чудил из-за нее. Весной, когда первый раз на траву выпускал, на рога ей ленты повязывал, что от дочки остались. Брал в руки гармонь и с песнями провожал в поле. В поле корова вставала и, неуверенно оглядываясь, начинала как-то растерянно есть, то ли забыв все за зиму, то ли не доверяя своему счастью. А Семен пьяный похаживал рядом и поигрывал на гармошке.
Раньше у него семья была. Жена Наталья и дочка Варя. Жена — красавица и дочь в нее. Обе веселые, косы до пояса. Бывало у колодца, ведра наполнят и нет, чтоб домой идти, они брызгаться начинают. Стоят все мокрые, смеются, друг на друга пальцами показывают. И так пока другие бабы их не разгонят.
— На речку, — говорят, — лагастаться идите. Ишь, водявы.
А они пожмут плечами, ведра возьмут и снова хохотать. Так и идут до самого дома. Семен на них часами смотрел, наглядеться не мог, любил их без памяти. Он тогда не пил совсем, да и скотины они держали побольше. Крепкое хозяйство было. Соседи на дочь его глядели и говорили:
— Ты, Сема, еще таких пяток наделай, а то нашим пацанам тоже жениться надо будет.
Он оправлял пояс, скрывая радость, отвечал:
— На ваших-то оглоедов и другие сойдут — попроще.
— А своей кого хочешь? Князя?
— А может и князя, — подмигивал он и уходил. Его за глаза даже «князевым тестем» звать стали.
Когда корову Зорьку купили, Варька крепко подружилась с ней. Чистила ее своими маленькими ручонками как могла, лопухи сочные приносила, а когда у нее теленок родиться должен был, так и вовсе из сарая не выходила. Домой спать насильно уводили. Корова тоже к ней привязалась. При ее приближении радовалась, мордой тянулась. Когда Варя чистить ее начинала, стояла, боясь пошевелиться, чтобы не толкнуть или на ногу не наступить. Так и стояла, глядя большими влажными глазами на человечка, что ходит рядом.