– Мне так неловко. Это новые линзы. Они французские и вызывают раздражение.
Лишь не отпускает очевидную шутку. Он встревоженно наблюдает за Хавьером. В одном романе он прочел, как извлечь соринку из глаза кончиком языка. Но слишком уж это интимно, даже интимнее поцелуя. А может, и вовсе придумка автора.
– Вынул! – восклицает Хавьер, потрепыхав напоследок ресницами. – Я свободен.
– Ко всему французскому рано или поздно притираешься.
У Хавьера пунцовое лицо, слипшиеся ресницы, правая щека блестит от слез. Он мужественно улыбается. Переводит дыхание. У него такой вид, будто он долго сюда бежал.
– Вот я уже и не такой загадочный! – говорит Хавьер с натужным смешком, опираясь ладонью на стол.
Лишь хочет его поцеловать; обнять покрепче и никому не давать в обиду. Вместо этого, сам того не ожидая, он накрывает руку Хавьера своей. Она до сих пор влажная от слез.
Хавьер поднимает на него золотисто-зеленые глаза. Он совсем близко, Лишь вдыхает апельсиновый запах его бриолина. На мгновение они застывают, словно композиция en biscuit. Глаза в глаза, рука поверх руки. Этот момент будет жить вечно. Затем оба отступают. Артур Лишь весь красный, как бутоньерка выпускницы. Со вздохом Хавьер отводит взгляд.
– А вам случайно не доводилось, – спрашивает Лишь, прерывая мучительное молчание, – иметь дело с такс-фри?
Стены комнаты – до которой им нет дела – обиты тканью в зеленую полоску и увешаны эскизами, или, как их еще называют, кроки́, для большой картины: тут – рука, там – рука с пером, там – вздернутое женское личико. Над каминной полкой – законченная работа: женщина, в задумчивости занесшая перо над бумагой. От пола до потолка тянутся книжные полки, и при желании по соседству с романом Х. Х. Х. Мандерна о роботе Пибоди Лишь нашел бы сборник американских рассказов, куда – какой поворот! – попал и он сам. Хозяйка эту книгу не читала; она сохранила ее в память об интрижке с одним из авторов. Два тома Робертовых стихов двумя полками выше она прочла, однако не подозревает, что кто-то из гостей с ним знаком. И вот на книжной полке влюбленные встретились снова. Тем временем солнце уже зашло, а Лишь придумал, как перехитрить европейскую систему налогообложения.
Его очаровательный смех задом наперед: «АХ-ах-ах-ах!»
– По пути сюда, – рассказывает Лишь, отдавшись во власть винных паров, – я зашел в музей Орсе.
– Дивный музей, – отзывается Хавьер.
– Меня очень тронули деревянные скульптуры Гогена. Но вдруг ни с того ни с сего – Ван Гог. Три автопортрета. Я подошел к одному из них; он был защищен стеклом. Я увидел свое отражение. И подумал: господи. – Лишь качает головой, его зрачки расширяются, когда он заново переживает этот миг. – Господи, я вылитый Ван Гог.
Хавьер смеется, рука взметнулась ко рту.
– Не считая ушей.
– Я подумал, что сошел с ума, – продолжает Лишь. – Но… я уже пережил его больше чем на десяток лет!
Хавьер склонил голову набок, кокер-испаниель.
– Артур, сколько тебе лет?
Вздох.
– Сорок девять.
Хавьер придвигается поближе, чтобы лучше его рассмотреть; от него пахнет сигаретами и ванилью, как от бабушки Лишь.
– Забавно. Мне тоже сорок девять.
– Быть не может, – изумляется Лишь. На лице Хавьера ни единой морщинки. – Я думал, тебе и сорока нет.
– Это ложь. Но красивая ложь. Ты тоже не выглядишь на свой возраст.
– Через неделю мне пятьдесят, – улыбается Лишь.
– Правда, странно стоять на пороге пятидесятилетия? Мне кажется, я только понял, как быть молодым.
– Вот-вот! Это как последний день в чужой стране. Ты наконец-то разобрался, где заказывать кофе, куда пойти выпить, где подают хороший стейк. А назавтра тебе уезжать. И ты уже никогда не вернешься.
– Как метко ты все описал.
– Я писатель. Я умею описывать. Но про меня говорят, что я лютик.
– Лютик?
– Мягкосердый глупец.
Хавьер приходит в восторг.
– Какое замечательное слово, мягкосердый. Мягкосердый. – Он делает глубокий вдох, будто набираясь смелости, и говорит: – Я тоже такой.
Говорит он это с грустью, уткнувшись в бокал. Ночь опускает над городом последнюю, самую темную свою вуаль, в небе сияет Венера. Взгляд Артура Лишь бродит по седым прядкам на поникшей голове Хавьера, по его носу с розоватой горбинкой, по белой рубашке с расстегнутыми верхними пуговицами, по темной, точно кожица финика, груди. Больше половины волосков на ней седые. Он воображает Хавьера голым. Вот Хавьер смотрит на него золотисто-зелеными глазами с белоснежной постели. Вот он проводит рукой по теплой смуглой коже. Этот вечер полон неожиданностей. Этот мужчина полон неожиданностей. Лишь вспоминает, как однажды купил бумажник в комиссионке, а внутри оказалось сто долларов.