ОТ АВТОРА
«Листки календаря»— это страницы моих дневников, которые я писал до 1939 года, до воссоединения Белоруссии.
Первые записи относятся к 1932-1934 годам, когда я работал в подполье и за участие в революционно-освободительном движении был арестован и отсиживал срок в известной виленской тюрьме Лукишки. Эти тетрадки, заполненные моими стихами, рассказами, очерками, народными песнями, поговорками, собранными во время бесконечных странствований от села к селу,— главным образом материалами литературного характера,— затерялись в разных актах судебных следствий.
Чудом, как говорится, уцелели страницы дневников, относящиеся к 1935-1939 годам, когда я был на легальном положении и по заданию Компартии Западной Белоруссии работал в белорусских и польских журналах и газетах Народного фронта: «Наша воля», «Попросту», «Белорусская летопись», «Колосья» и других. Уцелели они благодаря тому, что хранились в библиотеке Белорусского музея имени Ивана Луцкевича и у родителей в моей родной деревне Пильковщина, где полиции, несмотря на частые налеты и обыски, не удалось обнаружить наших лесных тайников, в которых мы прятали и подпольную коммунистическую литературу, и допотопное ружье моего деда — заядлого охотника.
К сожалению, в дневниках, уцелевших в рукописном фонде Академии наук Литовской ССР, кто-то похозяйничал, изъял из них судебные обвинения, приговоры по моему делу, а самое главное — тюремные грипсы [1] со стихами В. Тавлая, Ф. Пестрака и других товарищей, переданные мне в 1935-1937 годах. Остались только пустые конверты с перечнем материалов, которые в них находились.
Больше всего записей сохранилось у меня на родине, в моей родной Пильковщине, которая в годы войны была партизанским районом. Туда немецко-фашистским захватчикам удалось проникнуть только два раза, во время блокады района.
Спасая мои рукописи и книги от огня войны и от курильщиков (бумаги было не достать), отец закопал их в лесу, в картофельной яме, где они и пролежали до конца войны.
Вот краткая история дневников. Многие страницы я еще не смог полностью расшифровать: прошло уже тридцать лет с тех пор, как они были написаны. Особенно трудно сейчас по инициалам и кличкам установить имена товарищей, знакомых, друзей, с которыми мне приходилось работать, встречаться в те годы. У меня у самого тогда было несколько кличек и псевдонимов. Только после воссоединения Белоруссии я узнал подлинные имена и фамилии таких руководящих работников компартии, как Павлик — Самуил Малько (в настоящее время генерал польской армии), Трофим — Буткевич, Рега — Л. Янковская, Герасим — Н. Дворников (бывший секретарь ЦК комсомола Западной Белоруссии, героически погиб в Испании в 1937 году), Кастусь — М. Криштофович (в годы Отечественной воины был одним из руководителей партизанского движения на Брестчине, потом заместителем председателя Брестского облисполкома, теперь пенсионер).
В дневнике часто упоминается Лю — моя жена Любовь Андреевна Скурко (девичья фамилия — Асаевич), с которой я познакомился еще в Виленской белорусской гимназии. В 1935-1937 годах она работала в Варшаве в ЦК КПЗБ машинисткой и переводчицей. В Вильно, в доме, где жили ее родители, всегда были подпольные явки, скрывались многие коммунисты. В 1934 году на их квартире было проведено совещание революционных писателей Западной Белоруссии. Одним из организаторов этого совещания был Валентин Тавлай.
По понятным причинам в своих дневниках я не мог записать всего, о чем тогда говорилось на подпольных встречах, какие принимались решения, какие читались и изучались партийные документы.
Наиболее тяжелыми для нас, коммунистов, были 1938-1939 годы, когда по ложному обвинению были распущены компартия Польши, КПЗУ и КПЗБ. Трудно представить себе весь трагизм тех лет и особенно трагедию товарищей, находившихся в подполье и в тюрьмах.
Мне было легче. Я был на легальном положении и от всех невзгод хоть на короткое время мог найти убежище в поэзии — стране, не подконтрольной полиции.
7 января
Листки моего календаря перевертывает и треплет грозовой ветер. Некоторые из них я сам вырываю и уничтожаю. Трудно по такому календарю жить, еще трудней будет когда-нибудь воскресить минувшее.
Мне и сегодняшний день следовало бы вырвать и уничтожить, хоть и жалко, потому что был он наполнен встречами, мыслями, мечтами. Но чтобы все это не послужило основанием для появления нового опуса пана прокурора Д. Петровского, я только запишу, что был у меня день седьмого января, когда в Закрете [2] шел мокрый снег, когда в моем кармане было только тридцать грошей на хлеб, а в голове — начало нового «бунтарского» стихотворения. И что ко всему этому я замерз как цуцик. Только на старой своей квартире (ул. Буковая, д. 14) немного отогрелся. Любина мама угостила меня драниками и кружкой горячего чая.