Снова я зацепился за фольклор, как пьяный за порог.
Ужинали при свете лампы. Завтра с росой собираемся косить.
— Теперь уже можно выспаться,— говорит отец.— Ночи стали длиннее.
Он всегда встает первым и всем доказывает, что больше четырех-пяти часов спать не нужно, это только вредит здоровью. Мы уже и не оспариваем этой «истины»,— знаем, что его ничем не переубедишь.
5 августа
Владек Борисевич привел меня на Скопувку, где в доме № 5 разместилась редакция «Попросту». Он дал мне несколько экземпляров первого номера газеты, которая сегодня отмечает день своего рождения, и одолжил на несколько дней поэму Чеслава Милоша «О застывшем времени».
Наконец-то я купил себе за четырнадцать злотых «батевские« туфли. Как научиться ходить, чтобы не так быстро снашивать обувь?
6 августа
Вчера только к вечеру добрался до Константинова. В конце улицы остановился возле колодца и спросил женщин, у кого можно было бы переночевать.
Хозяева, к которым я попал на ночлег, оказались довольно гостеприимными и приветливыми людьми. Когда садились ужинать, они и меня пригласили за стол. Потом показали мне свои семейные альбомы. По фотографиям я понял, что это шляхетская семья. Почти на каждой были увековечены семейные торжества: свадьбы, крестины, первая исповедь, приезд ксендза, войта, лесничего, встреча в престольный праздник с родственниками, среди которых красовалась и сама хозяйка — еще довольно красивая женщина лет сорока. Ее грудной, хрипловатый голос очень был похож на голос популярной артистки И. Эйхлерувны из театра «Редут».
«Я люблю тебя, Иоан!» — Эйхлерувна произносила эти слова так, что у меня замирало сердце: в них было и признание в любви, и предчувствие трагической развязки... Прошли годы, а я все слышу ее голос. А может быть, просто все тогда воспринималось острей. Помню, как семилетним мальчиком я в первый раз в Москве попал в театр. Для меня ничего там не было условного. Театральный занавес открывал не только мир сцены, но и мир новых понятий, представлений, которые долго потом меня не покидали.
Я так задумался, просматривая фотографии, что не сразу понял, к кому обращается хозяин:
— А пан, видно, хорошо знает польский язык...
И стал расспрашивать меня про мядельскую и долгиновскую шляхту, с которой я почти совсем не был знаком. А он, черт, знал всех. Знал, кто с кем породнился, сколько у кого волок земли, сколько лошадей, коров. Я не удержался даже от того, чтобы не высказать ему свое восхищение и не удивиться живучести, казалось бы, давно отживших свои век кастовых традиций.
Спал я на сеновале. После города запах сена был таким пьянящим, что я сразу провалился в сон, как в бездонный колодец.
Утром меня разбудил веселый гудок шустрого паровозика. Он долго маневрировал на узкоколейке, долго кого-то окликал на переезде, но ему отзывалось только стоголосое эхо бора. Кустики лесного люпина на обочинах дороги были густо затканы паутиной. На них горело целое созвездие росинок — мелких и крупных, всех цветов и оттенков. А возле самого леса стоял дремучий, переплетшийся травостой, в него страшно даже было ступить. Темно-зеленой лентой километрами он тянулся вдоль большака.
Не доходя до Кобыльника, я остановился отдохнуть в старой корчме. Думал, может, найду подводу из Мяделя. Правда, встретил нескольких знакомых возниц, но они с пенькой и льном ехали в Вильно. Ну что ж, как-нибудь дотащимся до дома. Не в первый раз. Чтобы не сбить ноги, старался идти ровно, размеренно, но через какое-то время ловил себя на том, что иду «рысцой». Останавливался. Старался контролировать себя. Нет, наверно, никогда я не научусь возвращаться домой спокойным, медленным шагом…
В этот раз я мог и не идти пешком из Вильно. Деньги на билет у меня были. Но мне очень хотелось купить себе Шолохова, Третьякова и «Коричневую книгу» — книгу о поджоге фашистского рейхстага. Что ж, как говорится, дурная голова ногам покою не дает. Правда, приятно идти и чувствовать, что, сколько бы небосклонов ни смыкалось над дорогой, все они остаются за тобой! Кобыльник, рыбачьи села, Мядель, Новоселки, Триданы, Лукьяновичи, Березняки, Липава, Магдулина… Наконец замаячили и пильковские хутора, и крыша нашей хаты, издалека похожая на шалаш, потому что сам сруб еще скрывается за полосой яровых, за темной зеленью сливовых деревьев.
В тишине слышу скрип журавля. И сразу не терпится утолить дорожную жажду, напиться из домашнего, щербатого от времени, прикрепленного к шесту ведра. На изгороди сушится серое полотно. Это, видно, мама покрасила его в отваре толокнянки или в отстое ржавого железа, чтобы сшить нам будничную одежду. Единственным ее украшением будут самодельные мамины деревянные пуговицы. С частокола смотрят на меня обливные крынки. Смотрят и словно не узнают.