15 сентября
Встретил Сашку Ходинского. Обрадовались друг другу, потому что давно не виделись. Он обосновался на Снеговой. Договорились, что на какое-то время я остановлюсь у него. Вечером я перенес свой багаж с Буковой на новую квартиру. Хозяйка притащила с чердака раскладушку. Отодвинув стол, будем ставить ее в нашей тесной проходной комнатке на ночь. Единственное окно упирается в красную черепичную крышу соседнего деревянного дома. С нашего второго этажа можно увидеть закопченные паровозным дымом привокзальные здания и даже часть перрона. Во дворе до поздней ночи — лай собак, сварливый голос дворничихи и перебранка пьяных.
Сашка углубился в учебник химии, а я начал перетрясать свои заметки. Как гоголевский Плюшкин, чего только не насобирал я за последние дни! Нужно все записи привести хоть в какой-нибудь порядок — лишнее выбросить, а то, что стоит внимания, отложить или сразу попробовать переплавить в стихи.
Не могу никак восстановить в памяти одно из своих тюремных стихотворений — «Лукишкинские витражи». Я его давно переслал Лю с товарищем, который вышел на волю, но оно до нее не дошло. Видно, придется писать заново… Писать и писать. Стихи стали для меня хлебом и воздухом, воздухом и хлебом.
16 сентября
Сегодня в студенческой «Менсе» за соседним с моим столом разглагольствовал какой-то эндек, ратовавший за теорию «национального владения землей». Он доказывал, что земля, находящаяся в руках польских помещиков,— земля польская, и право распоряжаться ею принадлежит только полякам. Кажется, еще до революции мракобес С. Маевский проповедовал нечто похожее, обосновывал свою «теорию» тем, что в руках польских магнатов находилось более 50 процентов всей земли в Белоруссии. Кстати, политику «национального владения», дополнив ее политикой выселения белорусов из пограничных районов (протяженностью в 120 км), пацификациями и ассимиляцией, давно уже проводит правительство Польши, задавшееся целью расширить на востоке этнографические границы господствующей нации до самой рижской границы. Старая история. Уже сколько раз на нашей родной земле хоронили нас разные «благодетели» — на земле, где еще и сегодня, как в далекие времена «Великого литовского статута», считается одинаковым: что убить мужика, что собаку. Только народная поговорка гласит: кого при жизни хоронят, тот живет дольше тех, кто хоронит. Обо всем этом необходимо говорить в нашей печати. Народ может многое простить писателям, только не молчанье в час, когда решается его судьба. А в голову лезут какие-то неказистые стихи…
1 октября
Трофим развернул небывалую деятельность среди виленской интеллигенции. С кем он только не встречался. Вчера Зося Асаевич познакомила его с Г. Будько, который крутится около эсеровского журнала «Рассвет» и увлекается технократическими идеями. Целый вечер Трофим с ним разговаривал, агитировал его сотрудничать с нами в рамках Народного фронта, но только зря потерял время.
Вечером зашел ко мне Феликс 3. Я познакомился с ним, еще когда он был батраком в Озерцах, что возле Глубокого. Нужно помочь ему сменить одежду. Зашли в магазин братьев Яблоковских. Дорого. Не по нашему карману. Потащились на Немецкую улицу. Вспомнили нашу первую встречу хмурым весенним утром 1933 года, когда я чуть не утонул с дырявой своей лодкой; вспомнили и моего дядю Л. Баньковского, который помог мне в то время найти в Озерцах пристанище. Позже мы зашли с Феликсом в редакцию «Попросту», где застали старого моего друга М. Урбановича. Он вместе с другими работниками редакции был занят рассылкой очередного номера газеты, писал адреса.
Был у Эдварда. Он интересовался, над чем работаю, что читаю. Обещал познакомить меня с творчеством Т. Крамера — человека с горьковской биографией.
В последние ночи мне снятся какие-то цветные сны. Кажется, и красок таких в природе нет, чтоб можно было воспроизвести их.
На глаза попался курс валюты: сообщается, сколько злотых стоит доллар, сколько — франк, марка, рубль, крона. Не указана только стоимость крови и пота. После кризиса они совсем обесценились.