Внимательно прочел воззвание Лиги защиты прав человека и гражданина, в котором сказано про Березу Картузскую, что это лагерь почище царской каторги. В предновогоднем номере «Работника» напечатано требование ликвидировать Березу и привлечь к ответственности виновных в преступлениях против арестованных. Это — первая брешь в стене молчания, воздвигнутой вокруг застенков концлагеря.
До полуночи осталось 15 минут. Интересно, сколько часов, ночей, дней, сколько еще лет до настоящего рассвета?
8 января
По соседству с домом, в котором живет П.,— четыре костела. Можно оглохнуть, когда в воскресенье все они одновременно начинают звонить.
На несколько дней одолжил у П. «Левар» и «Журнал для всех» (1932). Помню, он так быстро был конфискован полицией, что я даже не успел ощутить запах типографской краски первых моих напечатанных стихотворений. Показал мне П. и журнал «Ледолом», изданный группой прогрессивных белорусских студентов, и львовскую газету «Белорусская жизнь» (7/IV 32) с моим стихотворением «Забастовали фабричные трубы», которое я впервые подписал своим новым псевдонимом — Максим Танк.
9 января
Откуда-то возникла мелодия. Она льняной ниткой потянула за собой образы, образы — рифмы, а те легли в стихотворение. Весь этот поток был вызван мелодией полузабытой маминой песни. Слова ее я никак не могу воскресить в памяти.
Забежал к Т. Он рассказал мне о героической смерти Андрея Малько. Когда осужденного подвели к виселице, он крикнул в лицо своим палачам: «Вешайте выше, чтоб мне видно было, как горят ваши маёнтки». Я вспомнил весеннее утро в Лукишках и стук топоров, который мы слышали в своих казематах, когда ему сколачивали виселицу, а потом — маленькие красные листочки, развешанные в Мяделе, в которых сообщалось о его смерти. Красные листочки! Как часто они появляются на наших дорогах! Нужно о них написать. Вот так и не могу никак расстаться с горькой тюремной темой.
14 января
Четверг. Сегодня наши, наверно, где-то на ярмарке. Через два-три дня приедут подводы мядельских купцов и, может, привезут мне какую-нибудь посылку. Вечер у меня был свободный, и я смотрел в кинотеатре «Пан» польский фильм «Молодой лес», а потом еще два сеанса отсидел в «Гелиосе», где показывали чудесный фильм А. Грановского «Московские ночи». Сидевшие рядом со мной два господина жаловались друг другу:
— А водка, пан, «Выборова» — четыре злотых сорок грошей, «Люксусова» — шесть злотых… Не диво, что хлопы гонят самогон.
Признаться, я и не знал, что водка такая дорогая, никогда никто у нас ею не интересовался. Почти три пуда ржи стоит литр этой «Люксусовой»!
Мороз почти совсем спал. На тротуарах мокрое месиво. Южный ветер гонит над городом тяжелые тучи, как из мешков муку вытряхивает из них снег. Снег! Наверно, никогда я так не радовался ему, как в юности, когда пас скотину. Весной и летом нужно было рано вставать, осенью — мокнуть и мерзнуть на наших болотных пастбищах. И вот настает день, когда никто тебя не будит, хоть уже давно пора вставать. В ожидании чего-то радостного открываешь глаза и дивишься: каким необычным светом светятся стекла! Подбегаешь к окну — снег!
На Игнатовской встретил большую группу арестованных. Все со скованными руками. Шли серединой улицы, окруженные полицией. Видно, перегоняли их в Лукишки.
15 января
У К, с которой до своего ареста в 1932 году дружил инженер Степан, осталась интересная библиотека и много рукописей, привезенных Степаном из Праги. Она показала мне переписанные его рукой стихи И. Дворчанина. Правда, с художественной стоооны стихи очень слабые.
Видел несколько стихотворений и писем Радзевича и Жилки. Я и не думал, что этот гражданин с таким умилением относится к поэзии. Теперь я понимаю, почему он интересовался и моими стихами, давая им место на страницах «Пролома», «Журнала для всех» и других однодневок.
На несколько дней одолжил у К. «Очерки истории белорусского искусства» Н. Щекотихина и «Расцвет культурно-национальной жизни Восточной Белоруссии И. Свентицкого.
21 января
После долгого ожидания, ночью, Кирилл Коробейник с хлопцами принесли несколько мешков литературы. Мы сразу ее распределили: часть послали на Заворначь, часть на Нарочь. Я оставил себе только сборники советской поэзии, несколько журналов и «Библию для верующих и неверующих». Все это спрятал в старом каменном завале, где когда-то дед хранил свое допотопное ружье, пока не нашел ему лучшего места на гумне. По-видимому, на днях поеду в Вильно. Говорят, там снова начались антисемитские выступления эндеков [3], стычки, битье окон, витрин на Немецкой улице.