Сегодня мы целый день работали с Павликом (Самуил Малько) над материалом для «Нашей воли».
Под вечер пришел Герасим (Николай Дворников). Принес кучу новостей из города, несколько корреспонденций и заметку о сезонных рабочих, выезжавших прошлым летом с Виленщины в Латвию,— их было более тридцати тысяч. Присел погреться у печки. Сказал, что целый день ничего не ел. Павлик наскреб в кармане 50 грошей и попросил Любину мать купить нам что-нибудь перекусить. А она умудрилась как-то на эти жалкие гроши устроить нам такой обед, какой давно уже никто из нас и не видел,— суп с хлебом, картошка с рубцом, чай!
Когда начало смеркаться, Герасим попрощался с нами. Мы подождали, пока он своей моряцкой, вразвалку, походкой не вышел за ворота, а потом двинулись и сами через сосняки старого кладбища. Хоть поздно уже было, но я успел еще попасть в кинотеатр «Пан» на прекрасный фильм Стернберга по роману Достоевского «Преступление и наказание», отмеченный международной премией в Венеции. Игра актеров произвела незабываемое впечатление.
Домой возвращался лабиринтом средневековых улочек, где жила преимущественно еврейская беднота. Каждый раз, когда заглядываю сюда, я спрашиваю себя: как и чем живут тут люди? Голая холодная мостовая, старые, заплесневевшие кирпичные дома, как чахоточные, стоят, задыхаясь без глотка свежего воздуха. В некоторых переулках даже тротуаров нет. Чтобы разминуться с извозчиком, нужно переждать в ближайших воротах, из-под которых и зимой и летом плывет в сток какая-то вонючая жижа.
18 января
Путрамент познакомил меня со своей соседкой по квартире, бывшей ученицей Коненкова, скульптором Леоной Щепанович. Когда мы вошли к ней, я сначала растерялся — где же сама хозяйка? Вся ее комната была заставлена чертями, водяными, лесовиками, ведьмами. Такого сборища разной нечисти не встретишь, наверно, и в повестях Гоголя. Все фигуры — в натуральный человеческий рост — вырезаны из дубовых пней, колод карельской березы, смолистых пней. И сама пани Леона Щепанович — седая, маленького роста женщина, с длинными жилистыми руками, широкими мужскими плечами и морщинистым лицом — чем-то была похожа на эти сказочные персонажи. Только глаза ее смотрели молодо и приветливо.
— Ну и соседство у тебя! Ночью они тебе не снятся? — спросил я Путрамента.
Я с интересом присматривался к этой женщине. Она когда-то училась вместе с Маяковским, была знакома с ним, а сейчас одиноко живет в своей мастерской на четвертом этаже в окружении чудищ — порождений какой-то болезненной фантазии, созданных ее талантливыми руками.
Поджидая Г., я долго стоял у пешеходного моста, который, словно танцовщица, застыл над бурливой Виленкой в раздумье: на какой берег лучше перепрыгнуть?
Захватил меня интересный ритм народной песни. 3аписываю. Может, когда-нибудь пригодится.
Но то чорт, не то хорт,
Не то цень ці спакмень...
Был на постоялом дворе, где встретил городецкого смолокура Лейбу. Он мне дал несколько адресом своих знакомых в Малиновке, Вытресках, Буде, Кривичах, по каким нужно будет послать «Нашу волю».
На улице слышен звон шараховок. За окном мерцают далекие звезды. Холод, который, кажется, идет от них, заставляет меня сильнее любить нашу, хоть еще и не оборудованиую для счастья, землю.
19 января
Газеты принесли известие о смерти нобелевского лауреата, последнего и самого выдающегося певца английского империализма Р. Д. Киплинга. Последнего, потому что уже приближается час захода солнца над его империей, над всем тем, чему он верно служил, словно колониальный солдат.
Последнее время в Вильно и разных уездных центрах правительственные круги организуют многотысячные антилитовские митинги и демонстрации, на которых выступают генералы (Осиковский, Желиговский), старосты, войты, требующие амнистий для поляков в Литве, школ, свободы слова — всего того, чего сами не дают тут ни литовцам, ни белорусам, ни евреям.
Видно, я ошибался и продолжаю ошибаться, деля стихи на агитационные и лирические. Поэзия едина. Все дело в том, как получить этот чудесный сплав. А пока что портим темы. И какие темы!
Прочитал годовой комплект «Колосьев» за 1935 год. Если бы не было перепечаток из советской белорусской прозы — Зарецкого, Лынькова, а в поэзии — наших классиков, очень бедно выглядела бы литературная часть этого журнала. Западнобелорусская поэзия представлена пасторальками. Диву даешься: откуда они у народа, жизнь которого полна трагедий?