— Замечание резонное,— согласился Герасим.— Но надо учитывать и то, что, затронув еще и национальный вопрос, мы просто похороним «Декларацию» — она не пройдет сквозь цензурные рогатки. Вы это сами хорошо знаете и не случайно в своей печати дипломатично обходите этот вопрос.
Видно, хадекам не слишком хочется ввязываться в политическую кампанию совместно с левыми. И сегодняшняя встреча не внесла никакой ясности в наши переговоры. К тому же помешала еще и полиция, явившаяся за тиражом какой-то конфискованной брошюры. Мы с Герасимом поскорей постарались выбраться из ловушки, в которую случайно попали. На радостях, забежали в харчевню возле Рыбного рынка да выпили по кружке пива — хоть я и не люблю этого напитка. Помню, когда-то меня впервые угостил им Гавэнда — торговец лесом, я его возил в Мядель,— и оно мне показалось таким невкусным, что я едва допил свою кружку. А угостил он меня за то, что я не рассказал мядельским старикам евреям, что он ест свинину и, когда бывает у нас, столуется вместе со всеми. Гавэнда тогда похвалил меня, обозвав своих единоверцев талмудистами и хасидскими дураками.
Что-то не хотелось возвращаться домой, и я пошел, петляя, по опустевшим переулкам. Ночью город кажется другим — таинственным, незнакомым. Вместо прохожих только тени — громадные, прихотливые, фантастические. Одни молчаливо следят за тобой, другие стараются тебя задержать, третьи сами испуганно жмутся в плотно закрытых подъездах и воротах…
24 марта
Трагедия в Кракове: полиция расстреляла демонстрацию рабочих «Семперита».
Сегодня должен встретиться с Павликом. Он, наверно, знает больше о кровавом событии, которое разыгралось не в каких-то «окоммунистиченных кресах», а под стенами старого Вавеля, Сукениц, Барбакана, в древней столице коренной Польши, в одной из цитаделей современной реакции. Выступление краковских рабочих сильней, чем набат костела Святой Марии, прозвучит во всех уголках страны, призывая народные массы к борьбе против санационного фашизма.
В одной из правительственных газет встретил интересный curiosum: появились «поляки иудейского и православного вероисповедания...»
Какое новое и гениальное решение национального вопроса!
Путрамент подарил мне свою книгу — «Структура новелл Пруса», только что вышедшую из печати.
Нужно будет у П. Сергиевича узнать, кто такая А. Рамярова. Видел я несколько репродукций с ее картин — они произвели на меня очень сильное впечатление. Все они написаны на наши белорусские темы. В Париже, Лондоне, Брюсселе выставки ее картин пользовались большим успехом.
25 марта
Начался процесс так называемой «Малой громады». Не знаю, удастся ли мне на него попасть: в зал заседаний суда вход только по пропускам. Да и Павлик не советует попадаться на глаза прокурору Петровскому и своре его помощников.
Лю вызвана на процесс свидетелем. Хорошо, что вовремя успела приехать из Варшавы.
Какой-то каменный покой на улицах. На другой стороне Вилии — сосны, затянутые густым туманом.
Вечером сел за стихотворение, которое вот уж какой день не могу закончить.
Как бы не забыть, когда буду дома, записать со слов бабки легенду про микасецкую Черную гору.
Записываю рифмы: непрошеный — горошины; в саду мы — думы; белое — бегает; зеленого шартреза — марсельеза — железо; сам в рай — самурай… Когда-нибудь, может, эти рифмозаготовки пригодятся мне или моим потомкам, если последние не откажутся от рифмованной поэзии.
Все эти дни живу по программе Плутарха, который советовал душу тренировать горем, а желудок — голодом. Признаться, программа не очень привлекательная...
5 апреля
В последние дни по всему Вильно прошла волна обысков и арестов. Еду в Варшаву. Взял с собой в дорогу интересную повесть И. Рота. Он, кажется, до конца своей жизни оставался заядлым католиком и монархистом. Сосед мой по купе — какой-то пожилой корпорант, видимо один из тех самых вечных студентов,— увидев у меня книгу знакомого и, может, близкого ему по духу автора, начал рассказывать, как он познакомился в Австрии с родственницей Рота… Не доезжая Ново-Вилейки подсоседился к нам цыган — загорелый, плечистый.
Почему-то пришли на память строчки Рембо:
Юнец не любил бога, а только людей черных…
В сумерки начал сыпать снег.
Варшава встретила меня такой непогодью, что я вынужден был забежать в первую попавшуюся чайную, чтоб немного согреться. Потом долго блуждал по городу в поисках ночлега. Ко всему еще забастовали трамвайщики. Только благодаря своим выносливым, тренированным ногам мне удалось несколько раз обойти Прагу, Старый город, Жалибож. Может, поэтому мне и не понравилась Варшава. Дождь, ветер, грязь. Да и я, во избежание нежелательных встреч, ходил больше по закоулкам предместий и не видел самых красивых кварталов. Вечером, когда встретился с С. на Черняховской, ноги мои ныли, как после перехода из Лукишек в Пильковщину. Жаль, что не мог встретиться с Лю, хоть несколько раз и проходил мимо ее дома. Ночевал у сапожника К. Комнатка ветхая, неуютная. Еще хуже моей конуры на Снеговой улице. Чтоб скорее заснуть, начал складывать в памяти стихи: «В Вальпарайсо — долине райской…» А что дальше? Дальше — надо бы увидеть Вальпарайсо.