14 февраля
Только что вернулся из Браслава. И нужно ж было попасть в это местечко под субботу. Зашел в один, второй дом, где думал остановиться и переночевать, а там горят свечи, молятся старые евреи. Хотел было пойти в Слободу, но далековато. С озера дул пронизывающий ветер. За последними домами какие-то канавы, ямы. Заснеженное поле с черными горбами вспаханной под озимь земли казалось покалеченным, одиноким. Вернулся на вокзал. Несколько человек грелось у печки. Прошел полицейский, разглядывая пассажиров. Сонный кассир медленно выдавал билеты. Я забился в угол и начал обдумывать, что бы ответить, если кто-нибудь поинтересуется, зачем и к кому я приехал в Браслав…
Долетают обрывки чьего-то рассказа:
— Крутой и живучий был человек. Я уж думал, и смерть его не догонит. Как-то хотели изловить его за то, что он охотился в казенном лесу, да где там! Стреляли. Пуля за ним, а он за дерево, пуля за ним, а он за стог… Так и убежал… Голодно тогда было. Ели сурепку, крапиву, васильки, лебеду, чернобыль…
Снова со своей неразлучной кочергой — карабином прошел полицейский.
— У нас на кладбище, в склепе, где был похоронен старый Васютовский, нашли какую-то крамольную «бибулу» [4]. Пришел комендант к его сыну и спрашивает: «А знает ли пан дзедзиц [5], что отец ваш на кладбище занимается коммунистической пропагандой?»
У сына аж волосы на голове дыбом встали…
Хохот.
— А что это вашмость хромает? Может, чтобы не идти в войско?… И правда, один у нас так растравил рану курослепом, что его едва выходили. Думали, помрет — он уже ничего и в рот не брал, даже горелки…
«Кажется, слушаешь Одиссею, у которой, к сожалению, не будет своего Гомера» (Гейне). А может быть, все, что мы сейчас переживаем, когда-нибудь найдет свое отражение в литературе?
Смаривает сон. И часы застыли — едва передвигают свои стрелки…
Даже сегодня, мне кажется, чувствую еще холод той ночи, проведенной на вокзале.
Правда, когда рассвело и я немного отогрелся в чайной, Браслав, протянувшийся между озерами, показался мне и более веселым, и более привлекательным городком.
На огородах чернеют вытащенные из воды и перевернутые вверх днищами рыбачьи лодки.
15 февраля
В старых своих бумагах нашел переписанную от руки еще в 1932 году поэму Маяковского «Облако в штанах», переведенную на польский язык Ю. Тувимом. Чернила выцвели, и текст едва разберешь. Нужно заново переписать ее или, еще лучше, выучить на память. Эх, если бы мог я где-нибудь найти эту вещь на русском языке!
Из Главного управления ТБШ [6] притащил целую кипу книг, изданных когда-то бывшим Посольским клубом. Читаю Сталина «Марксизм и национальный вопрос». Мне кажется, что к известному определению нации нужно было бы там, где говорится об общности языка, добавить еще — и любовь к нему. А то и на моей Мядельщине — наряду с петициями, в которых крестьяне требуют открытия белорусских школ,— появились, собранные местными властями, другие заявления — людей, высказывающих желание, чтобы дети их учились в польских школах,— «бо куды яны пададуцца са сваей мужыцкай мовай?» Правда, заявления эти чаще пишутся не по своей воле, а под нажимом осадников, полиции, ксендзов и некоторых учителей из центральной Польши, уверенных, что оказывают этим услугу своей стране и своему народу.
17 февраля
Привычка — не интересоваться тем, чего мне не нужно знать, и людьми, знакомство с которыми не является необходимостью,— часто мешает мне как писателю: я начинаю проходить мимо событий и явлений жизни, достойных внимания и осмысления.
За окном — солнечная синь, глаз от нее нельзя отвести. С улицы доносится детский смех. Он напоминает звон жаворонка, когда тот весенней песней прополаскивает свое горло.
Прочел две нашумевшие в свое время поэмы: Радзевича «Беларусь» и Жилки «Воображение». Их мне очень хвалил В. Г-ич, считавший их переломными в развитии нашей литературы, поэмами с глубоким философским подтекстом. По-видимому, каждый воспринимает наиболее близкие, созвучные ему песни, произведения искусства. Меня же этот запоздавший символизм не захватил. Видно, я с ним разминулся, когда шел за плугом и каждый комочек земли, каждый камешек на ней ощупывал своими босыми ногами. Ну, а в тюремную камеру через заслон часовых попасть он ко мне и вовсе не мог.