Западный ветер тревожно звучит,
Тропы лесные прикрыв листопадом.
Слушай, какую сегодня в ночи
Осень из листьев слагает балладу.
Может, вблизи пограничных столбов
Бродит поэт из восточного края,
Жалобу друга, товарища зов
Ловит он, ветру шальному внимая.
Видит этапные наши пути,
Видит колодников хмурых колонны,
Слышит унылый тюремный мотив,
Звон кандалов, словно звон похоронный.
Льется горячее олово слез…
Мнится поэту отцовская хата,
Серая слякоть, жестокий мороз,
Горе соседа, страдание брата.
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
О, сколько промчалось бесправных годин,
Но ширится отблеск Октябрьского света.
Тебя, мы слыхали, приветствовал Минск,
Народ величал по заслугам поэта.
Услышь это слово любви и от нас.
Оно, хоть охранники в оба глядели,
Хоть ветер свистел, но в назначенный час
Дойдет до тебя из глухих подземелий.
14 мая
Почти целый день просидел над статьями Панферова «О социалистическом реализме» и Гопенштата «О сущности пролетарского реализма», на которые наткнулся в журнале «Левар». Нужно немного подковаться теоретически перед обсуждением платформы Союза писателей Западной Белоруссии, о котором мы уже несколько лет ведем переговоры. Меня давно уже перестали интересовать не ориентирующиеся в политике поэты «божьей милостью», точно так же как и коллективные и авторитетные оценки произведений нашими критиками. До всего — даже до понимания таблицы умножения — нужно доходить самому. Хуже, что, установив для себя эти истины, я далеко не всегда их придерживаюсь.
На предварительной «явке» встретился с Г. Кроме народнофронтовых газет он дал мне Ремарка, предостерегая, чтобы я не заразился его «разоружающим» пацифизмом. Дома дочитал сборник трагических стихотворений Вацлава Мразовского.
Я знаю, что нет единого идеала красоты на все времена и для всех народов, но еще и не могу согласиться с мыслью Аполлинера, что когда-нибудь все виды современного искусства утратят прежнее свое значение, так как на смену им придут новые. Это высказывание привел в своем докладе кто-то из выступавших в Дискуссионном клубе, куда затащил меня Борисевич. Я чаще бы посещал этот клуб виленской интеллигенции, но не хочется лишний раз попадать под недремлющее око разных ангелов-хранителей, которые в последнее время установили там слежку за всеми — и в самом клубе, и на подступах к нему.
Под вечер был у Ново-Вилейки. Горы, шумливая река, грустные поля, окруженные ельником, крутая тропинка, неизвестно кем протоптанная, дремучая гуща орешника. Пока находишься на свободе, редко это замечаешь. Только хоть раз пережив разлуку с природой, начинаешь дорожить ею, как матерью, что тебя родила…
Почтальон принес письмо от Лю. Должен признаться, что ее письма интереснее моих, хоть я считаюсь поэтом. По-видимому, я становлюсь типичным представителем того поколений, живущего в век радио, телефонов, самолетов, которое, не оставит достойного эпистолярного наследия.
Эпиграф для стихотворения: «Твои длинные эти ресницы». Мы абсолютно не умеем писать о любви…
Зубная боль испортила мое романтичное настроение. Вынужден был искать спасения у знакомого стоматолога Грабинского. Хорошо, что тот отказался от гонорара, хотя я и полез в карман, словно у меня там были деньги.
— Ну что ж, пан доктор, чтобы не нарушать закона «зуб за зуб», надеюсь, вы не откажетесь принять от меня когда-нибудь за свою помощь хоть сборник моих стихов!
Было поздно, а небо распогодилось, посветлело от звезд, словно приближался рассвет.