Говорил с Павликом. Ознакомил его с письмом Машары. Павлик немного поругал меня за резкий тон моей рецензии. Условились, чтобы я в своем письме пригласил Машару приехать в Вильно и договорился с ним о сотрудничестве в наших печатных органах.
— Когда встретимся,— сказал Павлик,— мы предложим ему переехать из его глухих Таболов в Вильно. Здесь условия для его творческого роста лучше.
Павлик уже говорил на эту тему с некоторыми хадеками; предложил им даже покрыть расходы по переезду, квартире. Но те что-то упираются. Видно, опасаются, как бы поэт, который и так часто бунтует против них и их бога, совсем не высвободился из-под их опеки.
До поздней ночи засиделся у дяди Рыгора. К нему зашел какой-то бродяга — музыкант из-под Ашмян — и играл на цимбалах. Особенно хороши народные свадебные песни.
6 сентября
Продолжаю работать над четвертой частью «Нарочи», над новыми стихами для «Белорусской летописи», «Руни», «Колосьев». Последнее время чувствую себя каким-то уставшим. А еще нужно ответить на много писем. Хорошо, что впереди два дня, свободных от всяких встреч (7-8 сентября), два дня, свободных от переговоров и поездок. Признаться, надоела мне моя цыганская жизнь. Тянет в деревню. Иногда и на улице вдруг почудится мне запах свежей борозды, шум лозняков на наших болотах — в Неверовском, в Щиповке. Я уверен, что дома свежий ветер очень скоро согнал бы с меня усталость и пыль и грязь, которая лезет из подворотни «Родного края», из шовинистических, фашистских и клерикальных задворков и оседает на сердце.
А тут еще с делами не ладится, не так-то легко завязать контакты с некоторыми прогрессивными деятелями старшего поколения, которых когда-то наша печать обвиняла с левацких позиций во всех смертных грехах.
9 сентября
Познакомился с интересными ребятами, приехавшими учиться в Вильно. Получил письмо от Миколы Засимы. И ворох его новых стихов. Несколько сатирических стихотворений нужно будет, выправив, дать в газету, а остальные отнести дяде Рыгору — спрятать. Кончаю писать четвертую часть «Нарочи»; она, кажется, удалась больше, чем предыдущие. Если бы так дальше пошло — не боялся бы за конец поэмы. Признаться, когда начинал писать свою «Нарочь», у меня не было никакого плана. Сначала думал написать стихотворение, но оно под пером разрослось, как лозовый куст,— во все стороны дало отростки. Теперь я и сам удивляюсь, как это я без всякой предварительной подготовки и сравнительно без серьезного творческого багажа отважился взяться за такую вещь. Правда, все это отразилось на композиции поэмы, на схематичных образах ее героев. Может быть, потом, когда все доведу до конца, исправлю. А сейчас — за работу!
Когда кончал писать письмо Машаре, зашел Бурсевич. Прочитал я ему новый кусок «Нарочи» и перевод «Испанской баллады» Шиманского. Поговорить нам с ним не удалось — к хозяйке ввалились гости. Вечерело. Я проводил его немного, а сам пошел с материалами в редакцию. Возле здания главного почтамта встретил Манцевича, от него узнал, что приказом Виленской городской управы закрыта «Наша воля». Я с полдороги повернул на старую свою квартиру, думал, может, застану Павлика. Но он не приходил уже несколько дней. Что за причина? А ждать — поздно. Пора и самому возвращаться домой.
На некоторых улицах, за железной дорогой, фонари были погашены. Темень, как в туннеле. И где-то в ночи перекликались паровозные гудки. Дома у нас почему-то горел свет. Неужели еще не разошлись гости? А может, снова пришли с обыском? Медленно, прислушиваясь, подымаюсь по. лестнице. Узнаю голос знакомого хозяйки — офицера Рогозина:
— Олечка, я прочту вам еще одно свое стихотворение, на которое уже написана музыка…
Может, не возвращаться домой, а еще побродить по опустевшим улицам Нового Света?
21 сентября
Ходил к адвокату Заштовт-Сукеницкой. Живет она в центре Вильно в своем уютном и тихом особнячке, окруженном тенистой зеленью деревьев и декоративным кустарником. Советовался с ней о своем деле, связанном с конфискацией сборника. Сборник она получила от кого-то из редакции «Попросту» и уже знала о моем конфликте с цензурой. Обещала поинтересоваться моим делом и, если нужно будет, выступить в суде. Я помню еще по первому нашему групповому процессу ее немного «женскую», обаятельную, волнующую речь, произнесенную в защиту моих товарищей. Мне, тогда еще не обстрелянному воробью, казалось, что после ее слов суд, растрогавшись, должен вынести нам совсем мягкий приговор, но всем всыпали по четыре года тюрьмы, а мне с С. Лавором и С. Скурко — по шесть лет.
На столе у нее лежал какой-то художественный журнал с репродукцией известной «Евы» Дуниковского; изображенная художником первая женщина, только что вылепленная из глины библейским богом, нуждалась, как мне казалось, в значительном усовершенствовании, чтобы стать похожей на хозяйку дома, которая с милой улыбкой расспрашивала меня, как издавался мой сборник, кто такой издатель В. Труцка, кто автор предисловия, кто делал обложку.