В коридоре кто-то кричит в телефон:
— Гэля! Гэлюня! Ты слышишь? Буду завтра ждать тебя на вокзале… Ты слышишь?..
И на том свете можно услышать.
10 января
Мой сосед по столу всегда во время обеда настраивает радиоприемник на Берлин и слушает передачи на немецком языке. Трудно понять, каких взглядов этот человек. Рядом с самыми реакционными газетами и журналами я видел у него и произведения Горького, Пильняка, Эренбурга. Он старше меня лет на десять. Как и все старшие по возрасту, любит поучать. Сегодня за обедом:
— Больше всего нужно опасаться зависимости от человека, это может отравить существование. Вы еще мало, пане, знаете жизнь… Советую почитать Достоевского.
Почему Достоевского?
Вечером приехала какая-то рыжеволосая студентка Варшавской консерватории. Наверно, это она разбудила в салоне старый «Шредер», который гремел до поздней ночи. Даже не верится, что в нем столько еще таится звуков.
19 января
Читаю новые стихи наших пиитов. Очень слабые. Популярность многих поэтов могла зародиться и буйно разрастись только в нашей бедной и примитивной литературной среде.
Из писем, что пришли в мое отсутствие в Вильно, меня особенно порадовала весточка из Лукишек от моего старого друга Серафима Лавора. Одно время ходили слухи, будто он погиб где-то возле своих Радашковичей, нарвавшись на засаду польских пограничников. Но, слава богу, жив курилка! Просит только прислать ему какую-нибудь одежду, обувь. Несколько фраз тюремная цензура вычеркнула. Что там было написано? Его открытка шла до меня больше трех месяцев, хотя расстояние от его камеры до моей конуры всего несколько километров. А за это время его могли перевести в другую тюрьму. Поскорее нужно уточнить его местопребывание. Товарищи К. и Л. вышли вчера на свободу; они должны что-нибудь знать об этом лукишкинском старожиле, которому в 1932 году чудом удалось вырваться из петли пана Матиевского.
20 января
Раздобыл последний номер «Дзённика популярного» и у Н. получил один экземпляр «Охотника вольности», присланный ему товарищами из Испании. Какой неистребимой ненавистью к фашизму и верой в победу народа дышат страницы газет батальона Домбровского! В рядах борцов за свободу Испании сражается много белорусов. В списке убитых — несколько знакомых. Читаю — и кажется: и в моей комнате слышится гром далеких боев.
21 января
На заседании белорусского научного товарищества, которое собралось у инженера Трепка, я впервые встретился с Н. Арсеньевой. Вообще я не сторонник ее поэзии, хотя некоторые ее стихотворения, прочитанные на этом вечере, мне понравились своим лиризмом, образностью. Нужно признать, что из своих интимных переживаний она умеет вязать красивые кружева. Сейчас после долгого молчания она переживает состояние какого-то подъема. В последнее время начала активно выступать в печати. Весь вечер мы сидели рядом. Хозяин нас даже сфотографировал.
После Н. Арсеньевой попросили и меня прочитать свои стихотворения. Я прочел привезенные из Отвоцка заключительные фрагменты «Нарочи». Кто-то, когда мы уже расходились, высказал пожелание, чтобы я написал про Арсеньеву. Да мне и самому захотелось откликнуться стихотворением на нашу встречу. Я заметил, что среди присутствовавших было много «сватов», которым хотелось, чтобы между нами завязалась творческая дружба. Неужели они не видят, что мы — люди разного склада, разных взглядов? Случайно встретились, и не знаю, встретимся ли еще когда-нибудь. Дороги наши идут в противоположных направлениях. Если буду что-нибудь писать, наверно, эту свою мысль и выскажу.
3 февраля
Сегодня закончил поэму «Нарочь», вернее — дописал «Эпилог». Под вечер отнес последнюю — седьмую — часть дяде Рыгору и еще нескольким своим знакомым, а ночью прочитал «Эпилог» Сашке Ходинскому, которому я уже, наверно, надоел своими стихами. Пусть простит меня. Мне необходимо знать мнение друзей о том, что я пишу. «Эпилог» всем понравился. Признаться, писал я его под впечатлением и радостных и грустных событий последних дней. Мне хотелось, чтобы он стал и моим политическим манифестом. Но удастся ли мне все это напечатать?
Сквозь туман, как сквозь сон, начал падать комками снег.