Утром узнал о смерти 3. Нагродского. Умер необыкновенно интересный человек, один из последних представителей поколения, о котором мы знаем только из литературы. В последний раз, когда я был у него с Путраментом, он рассказывал о своей дружбе с Ф. Богушевичем. Стихи его он, переодевшись в мужицкую одежду, часто читал на вечеринках. Показывал нам фотографии Богушевича, рукописи никому не известных произведений поэта, сохранившиеся в его архивах. Нагродский, кажется, когда-то и сам писал стихи на белорусском языке. Он вспомнил, как он помогал издавать в Кракове «Дудку» Богушевича, как он переправлял его книги через границу в Вильно, потом рассказал про «Нашу долю» и «Нашу ниву», про многих писателей и политических деятелей, с которыми встречался и вместе работал. Сейчас не могу себе простить, что сразу, придя домой, не записал его рассказы. Тогда казалось, что он не так уж тяжело болен, что мне еще удастся его увидеть, услышать продолжение его интереснейших воспоминаний… Неужели никто из белорусов никогда не поинтересовался его перепиской, альбомами, рукописями? Ушел из жизни 3. Нагродский, унеся с собой страницы биографий многих выдающихся людей, страницы истории белорусско-польских взаимосвязей. Не знаю, удастся ли когда-нибудь хоть частично восполнить эти пробелы даже самым вдумчивым и трудолюбивым нашим исследователям литературы.
29 марта
На днях случайно попал на доклад Янки Станкевича. Человек это с немалыми знаниями, завидной энергией и напористостью, но слепой от ненависти ко всему советскому, а как филолог — до того глух, что совсем не чувствует живой белорусской речи. Если бы позволили ему отреформировать ее по его рецепту, началось бы настоящее столпотворение, и мы перестали бы понимать друг друга.
Искал следы своего старого однокашника А. Бородича. Заходил к его знакомым в Литерацком переулке. Нужно будет расспросить других моих радашковских друзей,— может, они знают что-нибудь о нем.
После споров в Студенческом союзе я понял, скольким троглодитам из «Белорусского фронта» и других фашистских подворотен мы мешаем мирно переваривать пищу и спокойно жить.
В студенческой среде почему-то чувствуется какая-то апатия. Некоторые у нас, как писал А. Жид в своих «Страницах дневника», осмеливаются думать — только тихо…
Взял в библиотеке «Литературный Львов» «Скомандр» и «Околицу поэтов», «Записки» Б. Лимановского. Нигде не могу найти «Лютни Пушкина», чтобы познакомиться с тувимовским мастерством перевода. Есть произведения — к ним принадлежит и «Новая земля» Якуба Коласа,— которые в самых лучших переводах никогда не будут звучать так, как в оригинале. Видно, есть какая-то неуловимая тайна, что скрыта в самом сердце языка каждого народа.
Пришло письмо от М. Василька, написанное четким почерком, которым когда-то писали волостные и губернские писаря. Обещает прислать новые стихи для «Белорусской летописи». Много в его произведениях чувствительности, в письмах — сентиментальности, в разговоре — черных и белых красок, словно не существует других оттенков в изображении жизни. Просит прислать ему адрес С. Шемпловской. Видимо, какое-то судебное или тюремное дело. Сегодня же посылаю (Варшава, ул. Смольная, 17). Не помню только номера ее квартиры.
3 апреля
Из дома пришло известие о смерти моей бабки Ульяны. Умерла на Сороки́. Ей, кажется, было около восьмидесяти лет. Она и сама точно не знала, когда родилась, потому что никаких метрик и документов у нее никогда не было. Вот и не стало человека на земле — простого, скромного, работящего, терпеливого. Вечно она о всех беспокоилась. О таких людях не извещают ни газеты, ни радио, словно ничего достойного внимания не случилось на свете. Когда я приезжал домой, она всегда просила меня то сделать ей деревянную лопатку и крюк, чтобы мешать кисель в печи, то связать помело, то свить шнурок для ее прялки… Сколько она за свой век наткала полотен, нажала снопов, намолола хлеба, насобирала разных целебных трав, грибов, ягод… И, как могла, улаживала, смягчала все ссоры, берегла тепло семьи, чувство семьи, чтобы, как угольки на загнетке в печи, оно никогда не угасало.
Где-то возле дровяника распускается посаженная ею верба…
Хотел просмотреть «Жагары» за 1931-1934 годы с произведениями Загурского, Милоша, Буйницкого, Путрамента, но в голову ничего не лезло. Может, побродить по улицам, окунуться возле Галев в шумливую рыночную толпу или пойти на берег Вилии, послушать, как шумят ее весенние воды? Вчера был в Закрете. Как там теперь красиво! Наверно, люди вечно будут восхищаться природой, открывая в ней все новую и новую красоту.