— Как, браток, думаешь: удастся нам создать что-нибудь заслуживающее доброго слова?
Вопрос был неожиданным и насторожил меня. За словами «удастся ли» я почувствовал тревогу — «дадут ли нам?», потому что тут же он рассказал о невеселых делах в его Бобровне, о том, что при последнем обыске полиция грозила ему высылкой, расправой. Забрали несколько тетрадей со стихами. Ко всему этому начала прихварывать жена, дома нет хлеба и надеть нечего.
Расстались мы с Михасем возле ратуши. Я предлагал ему переночевать у меня, но он хотел навестить какого-то родственника. Может, Макара Кравцова, которого Михась называет «ржавым». И правда, что-то заржавевшее есть в этом человеке — скептике и лакее, продавшем и способности свои, и душу черту — Островскому и прочим политическим банкротам во главе с Алехновичем [30].
25 октября
На улице — дождь, слякоть, ветер. Только и остается, что сидеть и писать ответы корреспондентам «Белорусской летописи». В такую непогодь двор наш кажется еще более неприглядным. На крыльце сторожки сидит, съежившись, собака. На веревке, протянутой от угла дома до забора, болтается какое-то тряпье. В водостоке мокнет газета и пустая коробка от мыльного порошка «Родион», украшенная желтым диском солнца. Под разноцветными зонтиками стоят две женщины. По-видимому, делятся только что принесенными с рынка новостями. У одной краснеют в корзинке помидоры, у другой — разная зелень. Женщины так заговорились, что и на дождь не обращают внимания. Зонтики их кажутся огромными грибами, внезапно выросшими на мостовой. Дождь, дождь, и, как видно, затяжной, потому что все лужи покрыты оспой дождевых пупырышков. Вспомнились строки Стаффа:
Дождь в окно стучится, дождь звенит осенний…
Думаю над стихотворением «Ночной сев». Сюжет — от моего деда, который мне когда-то рассказывал, как он в войну сеял рожь. Получится ли? Порой история рождения произведения бывает интересней самого произведения.
27 октября
Во имя нашего Завтра — сожжем Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства цветы… [31]
В последние дни столько прочел литературных манифестов и программ, что на зубах оскомина, как от кислых яблок. Теперь буду обходить их за десять верст.
В сборнике Путрамента «Лесная дорога» нашел и свое стихотворение «На трассе диких гусей». Это — первое мое стихотворение, переведенное на польский язык. До того оно было опубликовано в «Курьере виленском», и я получил за него от своего переводчика первый в своей жизни гонорар — три злотых. Я не хотел брать денег, хоть и сидел без хлеба. Признаться, раньше я никогда не задумывался над тем, что стихи имеют какую-то денежную ценность. Я знал, что за них могут посадить в тюрьму, судить, но чтобы за них платили…
28 октября
Рассказывали, что, когда у Оскара Уайльда спросили почему он живет таким бездельником, он ответил:
— Сегодня работал весь день.
— Что вы делали?
— До обеда правил статью: вычеркнул одну запятую.
— А после обеда?
— Возвратил запятую на прежнее место…
С таким примерно результатом работал сегодня и я. Все чаще задумываюсь о границе, отделяющей поэзию от прозы. Может, ее и вовсе нет? В том понимании, в котором она существовала, ее уже никто не признает. Каждый переносит пограничный столб в глубь то одной, то другой державы.
Мы часто говорим о великом значении литературы в жизни народа. Но, сравнивая наши мизерные тиражи с тиражами книг и газет в Советской Белоруссии, убеждаешься, что круг наших читателей весьма и весьма ограничен. А если учесть еще и препятствия, стоящие между нашими книгами и читателями (а их нельзя не учитывать), мало оснований остается для оптимизма. На своей Мядельщине я могу на пальцах пересчитать людей, читающих наши газеты и книги. Правда, эти люди в какой-то мере, как говорят, делают погоду. Но все же их мало.
29 октября
А это записал со слов А. В последние минуты своей жизни товарищ Н. Ботвин сказал, обращаясь к солдатам: «Учитесь на мне стрелять, чтобы научиться стрелять в своих врагов… Потому что не я ваш враг…» А товарищ К., когда ему дали пятнадцать лет, бросил в лицо судьям: «Не вам принадлежит время, которым вы сейчас распоряжаетесь, паны!»
Перелистывая в библиотеке Томаша Зана старые журналы, нашел две польские народные песни, которые там же попытался перевести. Начало первой:
Пью горелку двое суток.
Трое суток пью подряд,
Но зато меня деньжата
Никогда не тяготят.